«Мир не терпит суеты и ярких красок,
Невозможен идеал, а только связь.
Жизнь и смерть – есть цикл, и нет труда напрасней
Попытаться грань меж ними отыскать»
/Alhor & K’ella, Рок-опера«Ландыши»
_________
Да… Пожалуй, я никогда не верил в собственную смерть. Боялся ее – может быть, но
здесь страшно всем. Чужая выжженная страна, хрустящий на зубах песок и выцветшее
бледно-голубое небо. Все здесь было не так, все без исключения вызывало острую
неприязнь и бесконечную усталость. Где-то там, очень далеко, в Москве, шли
Олимпийские игры. Как я мечтал вырваться отсюда, попасть на битком набитый
народом столичный стадион! Но вместо этого была только прежняя
бесконечно-пыльная дорога, истертая баранка, душная провонявшая дермантином
кабина и автомат на пассажирском сидении. Задрало , а? И меня, взрослого мужика,
неотступно преследовало совершенно детское желание, чтобы все это кончилось
поскорее. Чтобы как-нибудь, неважно каким образом – но оказаться подальше
отсюда, подальше от пороховой гари и вони в очередной раз закипевшего радиатора.
Но до конца срока контракта оставалось семь месяцев и приходилось терпеть.
Тот день не был каким-то особенным, совершенно такой же, как все предыдущие и
последующие…хотя стоп! Был ли он похож на последующие дни моего бытия, ответить
не могу, поскольку сам вопрос изначально задан некорректно. Заглохший в ущелье
движок и треск автоматной очереди поставили жирную, похожую на чернильную кляксу
точку в долгой повести моей тридцатидвухлетней жизни. Любопытно: каждый из нас
изначально, пусть на подсознательном уровне, знает, что рано или поздно это
случится. Знает и невольно пытается представить себе какие-то подробности,
угадать, предвидеть сроки и обстоятельства. Смешно… Это было совсем не так, как
в книгах или кино – никакого света в конце тоннеля, никаких голосов, зовущих по
имени. Был удар спиной о землю, боль и медленно гаснущее в зрачках выцветшее
небо, даже в эти минуты заставившее вспомнить ленту «Белое солнце пустыни». Мое
тело лежало на горной дороге под ослепительными палящими лучами, а я утопал в
стремительно сгущающейся тьме, боль отдалилась, стала чьей-то чужой, а я с
грустью думал о том, что так и не попал на Олимпиаду в Москве… Но в то же время
– вот ведь парадокс! - я был почти благодарен безвестному душману, чей выстрел
раз и навсегда порвал эту осточертевшую связь, удерживавшую меня под чужим,
вусмерть надоевшим солнцем. Тишина, тепло и зовущая черная пустота обволакивали,
рождая блаженную улыбку. Я забывал обо всем, и это было счастье. Какая там
Олимпиада! Я не мог вспомнить ни собственного имени, ни сколько мне лет, вообще
ничего из моей прошлой – да, теперь уже прошлой жизни. Была только одна вещь, в
которой я уверен на все сто: я не исчез, я по-прежнему есть и буду впредь, ведь
недаром все религии народов земли говорят о бессмертии души. Никакая костлявая
не в силах изменить что-либо в потоке немудреных сентенций, они – суть закона
природы. Мир сжался в теплый кокон, тесный и одновременно просторный, а я плавал
на поверхности соленого океана забытья, покоя и счастливой расслабленности. Не
знаю почему, но это было похоже на женщину. Хм… только сейчас я задумался над
тем, что никогда по-настоящему не понимал этих странных и взбалмошных созданий.
Нет, я конечно был женат, как все нормальные люди, мы неплохо ладили, может быть
даже любили друг друга, но все равно… В детстве я часто ходил в кино, мне
нравились фильмы о войне, но лишь когда я подписал этот дурацкий контракт и
оказался здесь, вот только тогда я на собственной шкуре испытал, что значит это
слово. Я не стану говорить пошлости о том, что на самом деле, война - это кровь,
пот, слезы и ничего человеческого… Неправда. Это тоже одно из расхожих клише,
имеющее столь же далекое от истины происхождение, как и восторженный крик «за
Родину и за товарища Сталина!». Все по-другому: и стреляют далеко не везде, и
кровь не каждый день, а когда припрут к стенке – орешь совершенно другие слова…
И подобно тому, как я принял это откровение, мне захотелось узнать, какова
сущность человеческих созданий другого пола, посмотреть на мир их глазами,
чтобы, наконец понять – почему они такие. Что скрывается за этой иногда тихой и
строгой, а зачастую дешевой, пошлой и яркой оболочкой вечного самолюбования?
Чего они ждут от нас, чем продиктованы многие, с нашей точки зрения, лишенные
логики слова и поступки? Ведь по сути своей, мы все одинаковы, одинаково
чувствуем страх, радость, печаль и стыд… так где же в сознании проходит та
грань, за которой начинаются различия в восприятии бытия? Или, быть может, ее
нет вовсе? Узнать из первых рук, понять и сравнить с тем, что когда-то знал о
себе я. Но память утекала прочь, подобно струйке зажатого в кулаке песка… Без
нее было легче, но я внезапно ощутил страх потерять себя, осознание того, чем
или кем являюсь. Как скалолаз за страховочную веревку, как парашютист – за
кольцо запасного, я цеплялся за клочья воспоминаний, за обрывки фраз… Запах
прожаренной солнцем кабины… истертая черная баранка… Бензиновая и соляровая
гарь, отдающая металлом теплая вода из поясной фляги. Ни единого воспоминания из
детства или юности – почему? Только последние годы… какие там годы! Иногда мне
начинало казаться, что в общей сложности вся моя жизнь продолжалась не более
двух недель – тех самых, последних. И все опять путалось, точно в калейдоскопе
сбивалось в новые мозаичные узоры, а кто-то умный снова и снова подталкивал меня
к одной и той же невысказанной мысли. Ах, как жаль, что у меня не было дочери!
Только подумать: я бы мог воспитать эту девчонку, я бы научил ее говорить,
читать и писать, плавать под водой, я бы таскал ее с собой на футбол… пусть
смеялись бы! Подобно скульптору, я слепил бы из крошечного орущего пупса
нормально здравомыслящее существо женского пола. Смотрел бы, как она взрослеет,
как постепенно проявляется характер… мой характер. И тогда я, возможно, понял
бы, наконец, что за штуку Господь сотворил из ребра первого человека на земле…
Даже странно, что я смог столь подробно описать свои мысли по этому поводу –
ведь я успел напрочь отвыкнуть от эмоций, изредка посещавшие меня образы
оказывались нечеткими и размытыми, как радужные пленки бензина в лужах. Многие
понятия утратили ассоциативную связь и я мог лишь смутно догадываться, что же
это мерещится мне в теплом и уютном моем заточении. Я никуда не торопился, не
нуждался в ответах, да и в вопросах, честно признаться, тоже. Плыл и плыл себе в
густом киселе ласковой всезнающей темноты, и забывал, что когда-то все было
иначе.
…По зажмуренным глазам, по опущенным векам наотмашь бьет свет. Свет – здесь?
Холодный воздух обжигает влажную кожу… я уже давно забыл, что такое холод.
Резкая безумная боль рванула грудь, и слипшиеся целлулоидные легкие
развернулись, со свистом втягивая ставшее вдруг позарез необходимым невидимое и
холодное нечто. Слезы выступили из-под плотно сомкнутых век, смывая со щек
остатки моего прежнего, родного и теплого мира. Мириады атомов кислорода
ввинчивались в плевру, резали нежную слизистую оболочку точно мельчайшие
стеклянные осколки, и я кричал, захлебываясь собственным криком и никак не мог
остановиться… Но невыносимая адская боль в разорванных легких слабела с каждым
новым вдохом, а может быть я просто привык к ее наличию… Свет и белое… Я что –
все-таки умер? Но ответ уже пришел: удивленный и весело-растерянный – последний
подарок того абсолютного, вездесущего и всезнающего создания, частью которого я
был совсем недавно. Нет, не умер… Родился. И тихий стук моего маленького сердца
окончательно убедил меня в этой немудреной истине. Я вновь пришел в этот мир…
или уже не совсем я? Картины прежней жизни вспыхивали, дразня, но теперь мне
совершенно не хотелось цепляться за ту сущность, столь ревниво оберегаемую мной
в безвременье. Я с радостью принял новое тело, растворился в нем без остатка,
как спирт растворяется в ключевой воде. Пусть! Пусть прежнее сознание и память
безжалостно стерты наждачной бумагой реинкарнации, пусть это уже совершенно
другая история – я еще помнил ее начало, неважно! Я уже знал, что эта
повзрослевшая девочка будет частенько чувствовать себя куда старше своих
сверстников, ощущал, сколь непривычно для нее будет порой смотреть на мир
чересчур близко посаженными глазами, как старательно она расправляет плечи,
пытаясь казаться выше. Как с непринужденной легкостью она станет рассуждать о
тех событиях и вещах, которых просто не могла знать в силу возраста и образа
жизни – память подобна роднику в камнях, даже полностью засыпанная песком,
залитая бетоном, она прорывается на поверхность тонким яростно-упрямым
фонтанчиком, орошая все вокруг золотом брызг. И еще одно: всю свою жизнь эта
девочка будет безумно жалеть о том, что так и не побывала на Олимпиаде 80-го
года в Москве… И кто знает – может статься, однажды она напишет обо мне?
