«Здравствуй, Гришенька!
Сегодня наконец в наш город пришла весна. И, не смотря на все ужасы войны, я
надеюсь, что и в твоем сердце зажжется огонек надежды. По улицам бегут ручейки,
и ребятня уже вовсю пускает кораблики. Вспоминаю свое детство, как хорошо, что
они могут радоваться и веселиться. Нужно думать только о хорошем. И ни о чем
больше, все сбудется…»
Я осторожно держала в руках пожелтевший листок бумаги. Привет из прошлого, очень
неожиданно. Но почему это письмо, сейчас разорванное на половине, не отправлено?
Кто эта милая барышня, писавшая письма в духе Татьяны Лариной?
На чердаках в старых домах всегда находиться что-то интересное. Но на этом пока
мною были найдены только тонны пыли, старых журналов и книг, велосипед с
красными резиновыми колесами и кисточками на руле, деревянный конь и много
другого ненужного барахла. Последние два часа ушли на то, чтобы просто разгрести
все на кучки для осмотра и последующего выноса. Марья Ильинична, владелица этого
склада, была старой подругой моей бабушки, «сестреница», как она ее ласково
называла. Они жили в соседних домах, всю жизнь прошли рядом бок обок. Поэтому,
хоть бабуля моя и умерла, и дом был продан, но к ее соседке я регулярно
наведывалась. Дети ее разъехались, кто куда, навещали редко. А возраст уже давал
о себе знать.
Вот проводя инспекцию, и наткнулась в старом чемодане на это письмо. Он был под
завязку набит журналами и детскими раскрасками. У нас мама хранила в таком
елочные игрушки и мишуру. Сначала хотела, не разбираясь выкинуть все зараз. Тем
более что все уже сложено, только выноси. Но вдруг, какая-то сила заставила
порыться среди бумаги пахнущей сыростью. Так и есть их намного больше. В
некоторых письмах, даже, остались еще, видны даты. 1943, 1944, 1953, 1951, 1949…
Я сгребла все письма и положила в один из пакетов, что приготовила для мусора и
по темной, скрипучей, узенькой лесенке спустилась в сени и толкнула тяжелую
обитую войлоком дверь. Марья Ильинична сидела перед телевизором и смотрела
какую-то передачу про здоровье. Руки ее, уже не такие проворные, как раньше,
медленно чистили картошку. Комнатка была чистенькой, на окнах беленькие
занавески. Мне всегда нравились окна в деревенских домах, небольшие,
приземистые, говорившие о степенности хозяев, надежности и уюте.
- Ну, что, Викуля, уже все разобрала? Я думала ты там на весь день, вы молодые
не храните вещи, а все новое стараетесь купить. Что это там у тебя?
- Да вот нашла кое-что интересное. Старые письма, но мне они показались
загадочными.
- Ох, ты Господи. Да, что у меня старухи на чердаке может быть загадочного?
Прочистив горло, я зачитала несколько строк. Она отложила нож.
- Баба Марья, а чьи это письма? И как то странно, что они не отправлены и даже в
конверт не запечатаны. Только даты стоят.
- Давняя история. Но, если тебе интересно, то расскажу.
- Конечно.
- Это письма моей сестры. Ну, не совсем письма. А скорее просто мысли записанные
на бумагу, раз уж человек, которому она писала никогда ответить бы не смог.
- А почему?
- Он был женат. И письма ему на фронт писала жена. А моя сестра, была просто
соседской девчонкой. Глупенькой и молодой.
- И что, почему она не могла отослать ему эти письма?
- Сразу видно, что ты в деревне не жила. Здесь все друг друга знают, а
почтальонша известная болоболка. Тут же на всю округу разнесла бы. А тогда
подобные вещи были просто невозможны. Приставать к женатому мужчине, никогда.
Позор.
- Понятно. А почему она выбрала его объектом для воздыханий?
- Натура романтическая. Все книжки брала в нашей библиотеке и зачитывалась
вечерами. А он однажды от местного хулиганья спас, просто разогнал, когда
приставали. Вот и представился в ее глазах героем.
- Понятно, а что потом было.
Старушка встала и пошла с тазиком на малюсенькую кухоньку, отделенную печкой от
остального пространства, поставила на электрическую плитку сковороду.
- А потом началась война. Он ушел на фронт. Думаю, если бы этого не случилось,
то ее детская влюбленность со временем прошла бы. А так сделала из него почти
святыню. Письма эти прятала от матери и от меня в первую очередь. Я тогда еще
тот сорванец была, однажды все-таки нашла их и показала матери. Скандал был,
Мила долго потом со мной не разговаривала.
Остановилась и постояла с задумчивым видом над сковородкой, пока масло не
забрызгало.
- Не знаю, правильно тогда поступила или нет. Очень стыдно до сих пор за свой
поступок.
- Вы были ребенком.
- Это верно. И Мила посмотрела на свою привязанность чужими глазами. Это было
полезно.
- А когда он вернулся? Что произошло?
- Да ничего, - брусочки картошки полетели на раскаленный металл. – Жена с детьми
встретила на станции, плакала, целовала. А сестра смотрела издали. Потом через
год они переехали в другую область.
- И что вот из-за ничего, ваша сестра восемь или сколько там больше лет писала
ему письма и пылала тайной страстью?
- Сейчас все это кажется глупостью. Но и нравы, то более свободные. Но думаю,
что помимо писем с ее стороны, с его стороны тоже был ответ.
- Серьезно. Она вам рассказывала?
- Вот еще стала бы она с сопливой девчонкой делиться, тем более, если
припомнить, что я все матери докладывала. Нет, уже после ее отъезда, разбирая
вещи, так же как ты, на чердаке нашла письма и еще кое-что. Помешай пока
картошку.
- Конечно.
Тумбочка под телевизором была накрыта вязаной салфеткой, Марья Ильинична
наклонилась пониже, чтобы открыть дверцу. В руках у нее появился старый
фотоальбом в потертом золотистом бархате.
- Вот эту фотографию.
На черно-белом фото была девушка с мужчиной. Стандартное положение, она на стуле
и он за ее спиной, рука лежит на плече. В глазах Милы еле сдерживаемый смех и
какое-то торжество. «Да, наконец-то твой принц обратил на тебя внимание».
Простенькое платьице, тяжелая коса, перекинутая через плечо, кругленькое личико,
большие глаза, красивый пухленький рот, ямочки на щеках.
- Красавица.
- Да первая девка на деревне.
Мужчина был статным в военной форме, с медалями. Тяжелый подбородок, крупный с
горбинкой нос, черные смоляные волосы, и темные глаза, смотрят строго и
неприступно. Не такой уж и красавец, но было в нем что-то гипнотизирующее.
- Каждый раз, смотря на эту фотографию, у меня такое ощущение, что его глаза
затягивают меня в омут.
- Становиться ясным, почему ваша сестра была так им увлечена. Тем более что
фотография доказывает, хоть возможно и небольшую, но взаимность.
- Уж и не знаю, … Мила очень переживала, когда они уехали. Все время плакала.
Думаю, он уехал из-за нее. О разводе и речи быть не могло, жизни бы потом им в
деревне не было. И фотокарточку тайком в город ездили делать. А так не дай Бог,
слухи бы поползли, беспокоился все же за нее.
- Она вышла потом замуж?
- Вышла, вышла. Уехала в город учиться, познакомилась с инженером старше ее с
двумя детьми и стала у них хозяйкой. Вроде прожила счастливо, но так детей своих
у них с мужем не было.
- Очень жаль.
- Что-то совсем я тебя заговорила. Давай лучше обедать, а то смотрю печальная
больно. Не стоит так в чужое горе вдаваться, дела давно минувших дней.
Но письма манили, и после обеда я занялась их сортировкой по годам и дальнейшим
изучением. Тихая грусть и печаль пронизывали насквозь почти все строки. «Как
давно не видела я твоих глаз. Жаль, что нету у меня твоей фотографии, чтобы
смотреть на тебя, гладить пальчиком твои черты». «Каждый раз жду почтальона со
страхом и болью. Приходиться выдумывать все разные причины, чтобы оказаться
рядом с твоим домом к его приходу. Лицо твоей жены светящееся радостью, когда он
приносит письма, лучший подарок для меня. Похоронки приходят все чаще…».
Какая странная прихоть судьбы, но возможна не она причина, а сами люди
становятся заложниками своего воображения и мечты. Или нет, не воображения и
бравый солдат на фотографии испытывал искренние чувства к молоденькой девушке,
не зря же фотографировался с ней.
День уже клонился к вечеру, осталось только одно письмо, его я решила прочитать
уже в постели. Разложив еще раз листки на столе, поняла, что зацепило мой взгляд
с самого начала. Почерк, меняющийся с годами. Сначала, детский резкий, высокий,
очень размашистый, напоминающий стаю воробьев на телеграфных проводах, смешных и
вечно чирикающих. Со временем буквы стали более ровные округлые, но сохраняли
свою высоту, а в последних письмах пониже будто раздавленные, временем, тоской и
расстоянием.
Марья Ильинична, тяжело охая, устраивалась в своей высокой кровати с множеством
подушек на ночь.
- Баба Марья, а Мила вспоминала своего Григория хоть раз после замужества? В
смысле упоминала ли в разговорах с вами? Странно, что фотографию она оставила
здесь, а не забрала с собой.
- Больно уж ты любопытная сегодня. А фотографию не забрала, потому что не хотела
объяснений с мужем. Как бы она объяснила, что на фотографии с неизвестным
мужчиной. Кто такой?
- Так не вспоминала?
- Один раз. Перед смертью, видимо чувствовала, что скоро и попросила меня
привезти ее. Пальцы были серьезно повреждены артритом, поэтому пришлось мне
держать фотографию, чтобы она могла видеть, почти до последней ее минуты.
Последний листок лежал передо мной на одеяле.
«Милый, Гришенька, я прощаюсь с тобой. Завтра я выхожу замуж. Сергей прекрасный
человек и я буду с ним очень счастлива. Ведь главное, как ты и говорил быть
нужным и заботиться о людях, которые тебя любят. У него двое мальчишек
сорванцов, с которыми мне удается находить общий язык на удивление. Что еще
сказать? Мне очень жаль, что мы разделены не только расстоянием, но и
обстоятельствами. Но я всегда буду любить только тебя…».
