«Выпь кричала тонко и пронзительно», – написал он и откинулся в кресле. Как на
самом деле кричит выпь, он не знал, но фраза эта ему понравилась. Рассказ об
охоте на пернатых был «халтуркой». Он взялся за нее из-за безденежья, а дело ни
тпру ни ну. Птиц этих он в жизни не видал, стрельбу по животным считал блажью, а
на самих убиенных птах ему по большому счету было наплевать.
Свернув застопорившееся на крике выпи описание охоты, он открыл другой файл.
Кроме напечатанного посредине крупно и многообещающе – «роман», здесь было
пусто. И эта пустота раздражала, как раздражает пустое чрево холодильника –
когда есть хочется, а идти в магазин лень.
Надо было с чего-то начинать, с первой, запевной строчки, а ее-то как раз и не
было.
Он хотел закурить, надеясь таким образом настроиться, привлечь Музу ароматом
табака. Может, и она неравнодушна к нему, ведь женщина же...
Всем его женщинам нравилось, когда он курил трубку. Как старик Хэм. Он вообще
старался ему подражать: обзавелся бородкой, купил трубку и частенько сиживал так
– с глубокомысленным видом, словно обдумывая очередной свой опус… Но получалось
как-то не слишком похоже. Курить табак после сигарет не было чем-то диковинным и
даже нравилось, но растительность на остреньком подбородке и впалых щеках
выросла чахлой и редкой и не придавала ему ни мужественности, ни желаемой
мудрости его кумира. Так, одна волосатая неопрятность.
Не закурил. Зачем обманывать? Да и обманываться... давно уже не мальчик.
Курсор на мониторе нетерпеливо пульсировал, словно ждал, когда же человек
начнет.
Но человек сидел неподвижно. И тоже чего-то ждал. Не озарения. Не удара в
темечко кого-то оттуда, свыше. Догадался уже: то самое, свыше, либо сразу есть,
либо никогда не придет – жди не жди.
Понимание этого шло к нему долго. Встречалось с возмущением, вполне искренним
негодованием. Он был уверен, что разговоры про врожденную гениальность, дар
свыше – байки. Что его просто еще не оценили, не поняли.
У нас ведь памятники ставят после смерти.
Когда-то давно, еще в школе, он что называется подавал надежды. Тогда рамки
обязательной программы были ему узки, и потому он любил писать сочинения на
свободную тему. Тут его полет не был ничем ограничен, и он с упоением
фантазировал: то покорял космические дали, то нырял в океанские глубины, то
отправлялся на полюс… Учителям казалось, что мальчик неординарен и далеко
пойдет.
Закончив школу, пару лет пробегал курьером в газете, зарабатывая стаж и
понемногу пописывая. Потом – литературный институт, который должен был развить
его способности и сделать настоящим писателем. Увы, после третьего курса за
систематические прогулы и «хвосты» несостоявшийся гений был отчислен.
Но он не огорчился. Какая ерунда – институт, говаривал он приятелям. Чему он
может научить?! Настоящий талант не нуждается в огранке, он «блистателен как
бриллиант чистой воды».
От этой фразы – про чистоту драгоценного камня – разило шаблонностью, он это
понимал, но сравнивать свое дарование с чем-то менее блестящим и ярким не желал.
А другие отчего-то не замечали в нем особенных способностей: его взяли лишь
внештатным корреспондентом в ту самую газетку, где он начинал курьером.
По молодости он еще тщился, пыжился доказать, что остальные – ему не чета. Всё
собирался написать что-нибудь этакое эпохальное, что перевернет литературный мир
и принесет ему неслыханную славу. Но хотелось есть, и он годами строчил «на
потребу». С брезгливостью, снисходительно, будто делая одолжение – нате,
читайте, ведь ЭТОГО вы хотели.
Он даже сочинил пару больших вещей. Первая была гремучей смесью фантастики с
мистикой, приправленной перчиком сексуальных сцен, вторая – рыцарским романом на
современный лад, где кавалеры прекрасных дам с мечом в ножнах разъезжали на…
мерседесах и пили кока-колу.
Ни то, ни другое почему-то не напечатали.
Однако он продолжал жить в предвкушении: вот-вот откроется ОНО, то самое,
заветное. Откроется только ему единственному. И тогда заткнутся все, кто
относился к нему презрительно: «Писака!»
Но ОНО где-то блуждало, наплевав на его мучительное ожидание. Приходило к
другим, озаряло, согревало их в лучах приходившей следом славы, нежило в
объятиях приятной известности.
Он не завидовал таким обласканным. Подавлял в себе это чувство, считал его
примитивным, недостойным себя. Словно жил в каком-то другом, собственном
измерении. Ждал настоящего, заслуженного признания. Часто говорил себе: не
мелочись! Нет успеха – придет!
Гордыня иссушила его.
Иногда ему удавалось ненадолго оседлать удачу. Но всякий раз, когда требовалось
окончательно покорить эту капризную кобылку – кропотливым изнурительным трудом,
– усердия и благоразумия не хватало.
Цель, казалось, уже рядом, вот-вот и будет достигнута, приручена, взнуздана. Он
начинал нахлестывать бедного Пегаса, погонять, вонзая шпоры нетерпения в его
тощие бока. И тот или издыхал, или скидывал неумелого наездника на повороте.
И так происходило всегда – за что бы ни брался.
Кстати, с женщинами у него происходило то же самое. Понравившуюся даму он
предпочитал брать наскоком, скорым штурмом. Звонки, письма, цветы, шампанское –
и женщина была его.
Быстрая победа некоторое время тешила его самолюбие: он снова доказал себе, что
может. Впрочем, эйфория вскоре улетучивалась, виктория теряла свой упоительный
вкус. Взятая крепость лишалась привлекательности, преодолевать было нечего, и
отношения под тем или иным предлогом прекращались.
Годы шли, но озарение так и не пришло. Роман века так и не был им написан. Успех
так и не настиг его. Женщина, любимая, желанная, так и не вошла в его дом.
Настоящие друзья так и не появились.
Всё теперь у него начиналось с «не». Ненаписанный роман, нерожденные дети,
несложившаяся семейная жизнь, невыносимая работа…
Круг был порочен, а бег по нему давно привычен.
Но однажды… ему позвонили (и откуда только узнали номер?!) из известного
французского издательства, названия которого он от волнения не разобрал.
Сотрудница с симпатичным акцентом сказала, что ее руководство в курсе того, что
им написано два романа и что оно заинтересовано в эксклюзивном праве на их
публикацию. Так и сказала: «в эксклюзивном праве». И назвала сумму
предполагаемого гонорара за каждый. Цифра его потрясла. Он переспросил, решив,
что ослышался, – звонили-то издалека, помехи, шум… Нет, не ослышался. Гонорар
был о пяти нулях. И не в рублях, конечно, и даже не во франках, а в евро.
Если господин писатель согласен, – между тем продолжала француженка, – они
готовы прислать условия договора и будут с надеждой ждать его положительного
ответа.
Ее воркующее «оревуар» и последовавшие за ним гудки прозвучали манящим обещанием
дивной жизни, о которой давно мечталось, – в собственной вилле на берегу теплого
моря…
Вот ОНО, вот, наконец-то! – возликовал «господин писатель», пустился от восторга
в пляс, запрыгал и, не удержавшись, упал и… проснулся.
Светился экран ноутбука. Файл был по-прежнему пуст... Человек долго сидел молча,
без движения, глядя в монитор, где продолжал жить и пульсировать курсор…
