Казачки по природе своей бабы сильные, но тут кто выдюжит-то? Всю войну без
мужиков пробатрачили, только и держались на том, что верили: вот вернутся
родненькие и пойдёт всё по-прежнему. Бывало, летним вечером, наломавшись за
день, собирались солдатки вместе, и, вдыхая запах бушующих за околицей лугов,
потихоньку гутарили о «своих», о том, как жили они до войны, как будут после
неё, проклятой.
Пришла победа, и на Дон стали возвращаться победители. Из хутора на войну
уходило пятьдесят мужиков, а вернулось двое безногих, да четверо здоровых. Жили
на хуторе ещё несколько ветхих дедов, да бегали по базам голенастые кужонкИ1 –
вот было всё бабье богатство.
Аким Макарович Шестаков пришёл одним из первых. До войны он холостяковал,
жениться не спешил – всё было недосуг, потому как был он единственной опорой
матери, рано схоронившей мужа, Акимового отца. Местные девахи сохли по Акише, но
он, как будто, и не замечал девичьих поглядок. Для походов за цветами девушки
выбирали всё больше дальние лужки, лишь пройти мимо заветного куреня, стоящего
на окраине хутора. Возле плетня они старались смеяться звонче, но оставалось,
разве что, искоса поглядывать на высокую статную фигуру, управляющуюся по
хозяйству.
За три года Аким почти не изменился, только от носа ко рту заложились две
глубокие, словно бы прорезающие кожу, складки, да в кудрявом смоляном чубе
засветились белые нити. По-прежнему отмеривал он слова и не суетился попусту.
Солдата на хуторе никто не ждал: семьи не нажил, а мать померла в сорок
четвёртом, после долгой хворьбы. Другой родни у Шестакова не было.
Он не знал о смерти матери и теперь, уверенно прошагавший трудные километры по
чужим городам и странам, еле добрёл до родного погоста. Тяжело опустившись на
чёрную землю рядом с осыпавшимся холмиком, молча просидел несколько часов.
Аким Макарович вернулся не один. С ним пришла тоненькая светлоглазая девушка,
Нина. У Нины левая рука была отрезана по локоть, и оказалась она молчуньей, под
стать Акиму.
Хуторские бабы, статные, налитые, никак не могли взять в толк, как эта
конопушная пигалица смогла увести у них самого видного хуторского жениха, и
только Нинино увечье немного смягчало бабьи сердца. Они не знали – женился ли
Аким по любви или из жалости. Бабам, конечно, хотелось думать, что из жалости.
Шестаковская хата была сильно повреждена при наступлении советских войск. Но
Аким уверенно взялся за дело и вскоре обновлённый курень горделиво засветил
белёнными боками под камышовой крышей.
Нина вполне справлялась с хозяйством и одной рукой, при необходимости помогая
себе культей левой руки. Культя на конце была разрезана надвое и этими пальцами
рыжуха, как её окрестили местные, ловко придерживала тяпку, или выжимала бельё.
Смотреть на это было неприятно, но Акима изъян жены, похоже, не смущал.
- Приворожила! – перешёптывались бабы на вечёрках, поплёвывая семечки. – Как
есть приворожила! Рыжие, они такие. Если уж чего удумают, завсегда получают.
У Шестаковых по очереди народились две дочки-погодки. Аким не бартыжал2 и
постепенно в хозяйстве завелись важные шептуны3, юркие квохтухи4. В сарае мычала
коровёнка, в загоне трясла ушами упитанная хавронья5.
Всё бы ничего, да вот только Аким прибаливал. И в плечах был он широк и руки
имел жилистые, сильные, но этот недуг иногда делал его беспомощнее грудного
ребёнка. Хуторские поначалу пугались, когда, вытянувшись струной, Аким внезапно
падал во весь рост и хрипел перекошенным ртом:
- Нинушу позовите, Нинушу…
Если её не было рядом, мальчишки бежали к Шестаковскому куреню и кричали на весь
хутор:
- Тётя Нина! На дядю Акима опять лихоманка напала!
Она бежала, спотыкаясь, какая была: босая, простоволосая. И только на её руках
муж постепенно успокаивался, светлел лицом.
На вопросы баб, Нина отвечала немногословно:
- После контузии у него эта болячка.
Так и жили. РОстили детей, работали в колхозе, управлялись с хозяйством.
Летом 1955 года душное марево на несколько недель плотным колпаком накрыло
район. На полях чернел подсолнух, на хуторских огородах сохли овощи. Вот тогда и
случилась беда.
Загорелась колхозная конюшня. Раскалённая за день камышовая крыша полыхнула в
одну минуту. В разгар рабочего дня пожар заметили уже тогда, когда ровно гудящий
огонь начал пожирать саманные стены. Растерянные люди не знали, как
подступиться, а в стойле билась и кричала почти по-человечьи жеребая кобыла, не
выгнанная на выпас со всем стадом.
Шестаковы прибежали последними. Аким, недолго думая, схватил валявшуюся под
ногами попону, и, набросив её на голову, кинулся к горящим дверям. Выбив их, он
исчез в пожарище. Бабы рыдали, мужики матерились, не решаясь подойти.
Стоя в опасной близости к огню, Нина всматривалась внутрь сквозь дымную завесу.
Время шло, Аким всё не появлялся, только из адского горнила рвался отчаянный и
горький лошадиный плач. Никто из толпы не успел заметить, когда Нина шагнула в
огонь. Она просто пропала и всё.
Когда саманная конюшня уже стала оседать, прямо на людей вылетела обезумевшая
кобыла. Через секунду в пылающих дверях появилась и Нина, тащившая волоком
закопчённого мужа, держа его подмышки культей левой руки и уже обожженной –
правой. Подбежавшие мужики подхватили рухнувшую без сил женщину за мгновение до
того, как с грохотом провалилась горящая крыша.
Спасённые муж и жена представляли собой жалкое зрелище: в дымящейся одежде, с
обуглившимися волосами, они оба были без сознания. Нина странным образом
пострадала больше мужа – красная обгорелая кожа уже вздыбилась пузырями, из раны
на голове прямо на лицо текла кровь. Хуторские совершенно растерялись, не зная,
чем могут помочь. Внезапно Аким зашевелился и открыл глаза.
- Нина… - Он закашлялся и попытался сесть. Мужики помогли ему приподняться.
Аким, увидев хрипящую жену, взвыл. С невесть откуда взявшимися силами, он
кинулся к ней, и, обняв, стал качать, как маленького ребёнка. Сквозь прерывистый
кашель люди могли слышать отдельные слова:
- Как вошёл – помню… дышать нечем… опять лихоманка прихватила… упал… Нина…
Нинуша… Она меня из под пуль… руку потеряла… и сейчас… как же… Нинуша… Нинуша…
Женщина постепенно затихла в его руках и перестала дышать, но Аким не замечая
этого, всё качался и приговаривал:
- Нинуша… Нинуша…
Чёрное небо, тяжёлым брюхом висящее над Доном с утра, разрубило острой молнией
надвое. Тяжёлые капли падали с разверзнувшихся небес на дымящееся кострище, на
склонённые головы односельчан, на плачущего мужчину с бездыханной женщиной в
руках.
Аким похоронил Нину рядом с матерью. Запить – не запил. И только, когда тоска
брала за горло, не давая дышать, шёл с бутылью самогона на кладбище и, выпивая
мутную жидкость до самой последней капли, шептал:
- Вот детей на ноги поставлю, и к тебе, Нинуша…
Иной раз он досиживал до сумерек, разговаривая с Ниной о чём-то, только им одним
и ведомом.
Аким больше не женился. Он умер на Нининой могиле, после того, как вышла замуж
вторая дочь.
