Майя должна была стать звездой. Об этом ей сообщила мама. Лет в пять. А может и
раньше, просто Майя этого не помнила. Она читала в каком-то умном журнале, что
дети не осознают себя до 5 лет. А когда Майя стала осознавать себя, то кругом
постоянно крутились какие-то люди. Учителя. Инструктора. Те самые, которые были
призваны сделать ее звездой.
Самым первым воспоминанием были учителя по вокалу. Их было много. Добрых и
строгих. Злых и равнодушных. Были просторные холлы, где голос звучал, как орган,
отражался от стен и путался в лампах высоких потолков. И слышна была каждая
нота. И била по неокрепшим детским нервам каждая фальшивая.
Их было слишком много фальшивых нот. Но холлов было еще больше. Они менялись
часто, как кадры в кино. Один день – с голубоватым сиянием и строгой женщиной в
очках, морщившейся, когда голос Майи взлетал к стенам. Потом негромкий разговор
в холле, чтобы «не ранить девочку».
Майю негромкий разговор не ранил, хотя по большей части она улавливала все. Ее
ранили мамины глаза, которые после этих «бесед» становились огромными и
печальными. А на следующий день уже был какой-нибудь другой холл. И новые лица,
вереница которых проплывала мимо ее сознания.
Хорошо запомнился только длинный хмурый дядька. У него все было длинное –
зачесанные назад волосы, и тонкие усы, опоясывавшие подбородок, и пальцы ,
бегавшие по белым клавишам. Дядьку мама назвала почему – то «последней
надеждой». Майя не знала почему. Надеждой звали их учительницу в школе. Но она
была женщиной. А он – нет. Еще Майя не понимала, почему последняя, неужели всех
остальных звали тоже надеждами.
Потом она поняла, что к чему, но тогда уже ее сольная карьера оборвалась. С
помощью этого хмурого дядьки. Он не улыбался фальшиво, не закатывал глаза, не
морщился украдкой и не позевывал равнодушно. Он остановил бег пальцев по белым
клавишам, и негромко сказал:
- Не мучайте ни ребенка, ни себя. Она никогда не будет петь.
- Но гены… - глаза у мамы снова были огромными и печальными. Майя даже немного
рассердилась на этого дядьку с женским именем.
- У нее, наверняка, найдется какой-нибудь другой талант, - развел тот руками.
Майя не понимала, почему грустит мама. Она совсем не любила петь. Она даже
слушать себя не любила, такой странный у нее был голос. Совсем некрасивый. Зато
она любила слушать маму.
- Спой мне песенку, - просила она ее. И та пела. И глаза ее светлели, и в них
плескалась светлая радость. Но недолго.
После хмурого дядьки, мама плакала весь вечер, не улыбалась и не смотрела на
Майю. Чтобы не тревожить ее, девочка передвигалась на цыпочках, пока не заметила
внимательный и повеселевший взгляд матери. Ее передвижения были замечены.
На следующий день снова был зал. Но он был другой. Стены его были зеркальными. В
них отражались блики ламп и грациозные детские фигурки. Фигурок было много.
Одной их них была Майя. Она любила украдкой наблюдать в зеркалах за другими
фигурками. Ей нравились их летящие движения. Как у бабочек. Особенно у одной из
девочек. На себя же, на Майю, она старательно не смотрела. Она не была бабочкой.
И никуда не летела с музыкой. Просто послушно выполняла движения:
- Плие, плие, … головки выше… спину держим. Держим спину! Плие, плие…
Прямые женщины с сухими лицами и развернутыми в стороны ступнями, менялись не
так часто. Но менялись. Каждый раз, когда группа выходила на свое первое
выступление. Майи среди них не было. Это были профессиональные школы, для
концертов отбирали лучших.
Новые зеркальные залы с летящими с музыкой фигурками. И крепкие шлепки по спине.
Так, что грудная клетка выворачивалась наружу. И нелепо вздергивался к потолку
подбородок. Так, как было нужно.
- Выпрями спину. Разверни плечи. Подбери… - одни и те же зеркала, одни и те же
слова. И снова цепкие сильные пальцы выворачивали худенькие плечи Майи.
И однажды Майя очутилась в необъятном пространстве, заполненном улыбающимися
нарядными людьми, картинами с застывшими человеческими лицами. Она почувствовала
странный терпкий запах, присущий только этому громадному зданию, с гулкими
блестящими полами, высокими зеркалами, глухими портьерами и сверкающими
люстрами, свисавшими с потолка. Майе они напоминали подвешенную вверх ногами
новогоднюю юлку, только стеклянную.
А потом была музыка, льющаяся отовсюду, без единой фальшивой ноты, прекрасная,
волнующая. И белые фигурки там, на сцене, освещенные волшебным светом. Они
порхали вместе с музыкой туда – сюда, влево – вправо. Майя заворожено глядела,
не узнавая знакомых лиц. Ах, вон та самая девочка, за которой она наблюдала
украдкой в зеркале своего первого танцевального зала.
После этого вечера Майя не вернулась в эти залы. Ей не было места среди бабочек.
И огромные печальные мамины глаза не помогли в этот раз.
- Ты обязательно станешь звездой, - твердила она Майе. – Ты должна… У тебя гены…
Ты талантлива. Не расстраивайся…
Майя лежала животом на ковре и не расстраивалась. Она раскрашивала белые
пространства листов цветными карандашами. Ей не очень-то хотелось быть звездой.
Чего ей хотелось, так это спуститься в уютный зеленый двор, поиграть мячом с
другими детьми, изо всех сил лупить им по серой бетонной стене, и прыгать высоко
вверх, слушая трепещущий свист его, пролетающего снизу. Или кататься на старых
скрипучих качелях. У них тоже была своя музыка – качельная. Вверх –вниз, вверх –
вниз, и небо приближается внезапно, и сердце ухает в пустоту вместе с музыкой
качелей.
Но у нее было платье с кружевами, банты и белые гольфы. И еще гены… Те самые, из
– за которых она должна была стать звездой. Поэтому во двор она выходила не
часто. Оставалась на ковре с белыми листами и карандашами.
А мама нашла новые комнаты – светлые, с таинственными углами, заставленными
всякой всячиной. Снова были учителя. Они с загадочными усталыми лицами
передвигались между высоких деревянных подставок и называли их «молбертами».
Майя не любила мольберты. Она любила лежать на полу, прижимая грудью белый
листок, смотреть в него близко – близко, угадывая, что там будет нарисовано, и
нащупывать карандаши, затерявшиеся в ворсе ковра.
Ей не нравились горшки и пластмассовые яблоки. Но она рисовала их, рисовала,
чтобы не расстраивать маму. Рисовала яблоки, букеты цветов, светлые кубы и
темные шары. Со временем это даже увлекло ее. Майя взрослела. Но звездой так и
не становилась. И печаль в маминых глазах не исчезала.
- Ты обязательно будешь звездой, - бодро говорила мама, пряча за веселым тоном
усталость и безнадежность.
- Мама, спой мне! – просила тогда повзрослевшая Майя. И мама пела снова. И
глубокий голос ее заполнял комнаты, раздвигал стены до размеров тех самых холлов
и залов с портьерами. И порхали белые бабочки с музыкой маминого голоса.
А потом мамы не стало.
- Сломалась…
- Угасла…
- Сгорела…
- Отдала себя ребенку… - вязкие глухие слова за спиной, тающие, когда Майя
пыталась остановиться и прислушаться к ним. Остался только голос матери, в
котором была надежда сделать из дочери звезду. В тщетной попытке услышать вновь
ее голос, Майя стала бесцельно бродить по городу, словно заново узнавая его.
Однажды в ходе своих бродячих путешествий она нашла свое пристанище - тихий бар,
темный и непритязательный. Но он был наполнен голосами. Плохо освещенная сцена
не давала возможности видеть лиц, только фигуры и…музыку.
Иногда это не было музыкой. Майя снова погружалась в детские года с залами и
фальшивыми нотами своего голоса. Тогда она спешила туда, в мрак, чтобы
прошептать кому-то главные нужные слова. И те, обреченно поникнув, или
облегченно стряхнув данные кому-то обязательства, исчезали в громаде города.
Майя почему-то ощущала себя в эти моменты длинным хмурым и усатым дядькой,
несмотря на светлое платье с кружевами, белые туфли и гладко зачесанные волосы.
Но иногда случалось чудо. И голоса были иными. До боли знакомыми, сами фигуры
поющих людей излучали музыку. И тогда снова чувствовался аромат старых кулис, и
на гулких паркетных полах кружились фигурки белых бабочек. В такие голоса Майя
вслушивалась тревожно. Знакомые мурашки наслаждения бежали холодными лапками по
спине...
___________
Молоденькая девушка в серебристом платье обхватила обеими руками плечи строгой
женщины в светлом платье, белых туфлях и серебристыми гладко зачесанными назад
волосами.
- Вы себе представить не можете, как много Вы сделали для нас! – лепетала
девушка задыхающимся голосом. – Вот я, например? Вы же в меня… по-ве-ри-ли. – От
избытка чувств она даже потрясла ту за плечи. В комнате негромко рассмеялись. -
Впервые за все мое детство кто-то в меня поверил. И это были Вы! Боже мой, каких
же размеров должно быть мое спасибо Вам! – воскликнула девушка. Снова раздался
смех.
- Благодари себя, девочка моя , ты – талант, - ответила женщина, пряча улыбку.
- Да, конечно, талант, в который никто не верил. Родная мать, запрещавшая петь…
- девушка покачала головой. – Вы для меня, как мама! Да что я говорю, для нас
для всех. – Она махнула рукой назад, где стояли с большими букетами нарядные
люди - растрепанный мужчина в смокинге, женщины в длинных платьях.
- Это же так трудно, просто невозможно заставить родителей поверить в твой
талант. Нам так нужно была эта вера, поддержка. А ее не было, и все! И у Шуры не
было, когда она тайком бегала танцевать. А Макс? - девушка обернулась на
растрепанного мужчину в смокинге. – Его картины… они же прекрасны! И что, они
так бы и остались на лавочке на Покровке? Алена, Анастасия… - девушка покачала
головой от переполнявших ее чувств и замолчала.
Растрепанный мужчина в смокинге – Максим – шагнул вперед и протянул женщине
букет. Девушка в серебристом платье запела. И раздвинулись стены тесной
гримерки. И вспорхнули – закружились белые бабочки, затрепетали тяжелые кулисы.
И улыбнулся хмурый дядька с длинными усами.
- С юбилеем Вас, Майя. Спасибо, чтобы были нашей звездой… Путеводной.
- Я исполнила твою мечту, мама, – мысленно сказала маленькая девочка в белом
платье с кружевами, бантами и белых гольфах.
