Старуха умирала. Умирала одна.
За окном стоял октябрь. Еще не начали подавать тепло в дома. Ветер озверевшей
сволочью дул в незаклеенные окна, гулял по комнате, как хозяин. Он заигрывал с
портьерами, те уныло шевелились, словно живые, послушно повторяя однообразные
движения, будто исполняли из-под палки заученный нудный танец.
Занавешенные на ночь позавчера, они еле пропускали свет. Сумрак, второй день
заполнял комнату, расплывшись по пыльному полу темным мутным половодьем и
измарав углы серыми помоями.
Было тихо и жутко. Противно звенящая тишина разъедала уши. Хотелось их закрыть,
законопатить. Чем бы только?
- Вот так и в гробу тихо, - спокойно думала старуха. - И покойно. Только лежать
жестко, наверно.
Смерти она теперь не боялась. Раньше – боялась. Здорово боялась. До того
боялась, что, заболев тяжело гриппом и пролежав пластом пять дней, чуть
оправившись, попросила соседку, заказать в церкви «Сорокоуст» себе за здравие.
Соседка и теперь ей помогала, ухаживала уже почти три месяца, как она слегла. Но
давеча сама попала в больницу с сердцем. Врач «Скорой» позвонил старухиной
дальней родственнице, чтобы пришла ее смотреть, но той все не было.
Старуха лежала на спине, укрытая одеялом. Лежа в одном положении, она словно
приросла к мокрой постели. Сдвинуться было невозможно от бессилия, да и нельзя,
потому что под телом было тепло, но если удавалось из последних потуг
шевельнуться, на миллиметр сместившись с належенного места, как бок обжигало
влажным холодом, и кости начинали леденеть. Старухе казалось, что они скоро
промерзнут насвозь и при малейшем движении расколятся и рассыплются острыми
льдинками.
Холодный воздух равнодушно окутывал ее, придавив к кровати и не оставив надежды
когда-нибудь согреться. Он леденил лицо и руки, заползал под одеяло, до онемения
выхолодил ноги. Она и не знала точно теперь, есть они у нее, или нету их, они
давно были сами по себе, и, слава богу, что почти не ощущались, потому что иначе
холод стал бы совсем нестерпимым.
Везде была пустота: в квартире, в комнате, в голове, внутри. Она только не
понимала одного, почему ее тело, совершенно пустое, почти безжизненное стало
вдруг неподъемно тяжелым, словно кованый бабкин сундук, стоявший в углу. Ей
казалось, что должно быть совсем по-другому. В мыслях, она представляла свое
тело, почти утратившее жизненное начало, освобожденное от всех выделений,
невесомым и парящим, лишенным всех теперь ненужных ей веществ, без которых
невозможна жизнь, и которые она не получала уже несколько дней.
Есть она перестала уж, дней восемь, как, а пила последний раз, так, одни
глоточек маленький, еще до того, как с соседкой случился приступ. С тех пор
жидкость вся из нее вытекла, и осталась под одеялом, превратив ложе в сырой
ворох вонючего тряпья, вымораживающего из нее последние крохи сил и тепла.
- Так и душа моя вымерзнет вся, - с грустью подумалось ей. – Хоть бы уж
выскочила из меня, что ли, да укатилась куда, отсюда подальше, где теплее.
Может, кому сгодилась бы? Это она, голубушка, меня еще греет. Только зачем?
Никто сейчас про меня не помнит. Одно слово, одинокая. Ни детей, ни плетей. Да и
Варька не придет, фефела. Хоть бы на похоронах появилась, а то буду лежать, а
рядом – одни чужие, да соседка, ели сама не помрет раньше, слабое у ней сердце.
Нехорошо так, родня должна хоронить.
Полусонные размышления оборвал непонятный внезапный звук, похожий на жужжание,
доносившийся со стороны окна.
Сквозь щель между осколками стекла, расколовшегося неделю назад от порыва ветра,
и кое-как сопоставленными соседкой, отчаянно упираясь крохотными тонкими
лапками, в комнату пыталась протиснуться муха.
Это была поздняя осенняя муха, рьяно боровшаяся за свою короткую жизнь и
стремящаяся в теплый угол, каких немного в это время. Тепло только там, где
люди, а там, где люди, мухе – гибель.
Мухе повезло. В выстуженной старухиной комнате все же было не так промозгло и
ветрено, как за окном, а опасности для жизни – никакой. Это был шанс умереть
своей смертью. Для мухи, которую каждый грозится прихлопнуть, отравить или
удавить любым другим хитроумным и безжалостным способом, - завидная судьба.
Старуха ничего не могла ей сделать. Она теперь никому, ни для кого, никак,
ничего не могла сделать. Она и для самой себя была бессильна что-либо сделать.
Мир старухе тоже теперь ничего не мог сделать, ни помочь, ни убить, ни к жизни
вернуть.
Когда муха появилась в поле зрения старухи, и еле дрожащий глаз различил
маленькую черную точку на фоне подернутой налетом сумерек, тусклой стены, в
комнате было не так тихо, как раньше. Жужжащая тварь кружила над беспомощным
телом, осваивая пространство, обживаясь в своем раю, попасть в который ей стоило
неимоверных усилий. Ее не пугало, а даже радовало и притягивало зловоние,
наполнявшее убогий старушечий предел, она чувствовала затухающее тепло почти
бездыханной его хозяйки и парила над ней, издавая восторженные звуки противным
дребезжащим голоском, возвещая о своем прибытии сюда.
В другое время хозяйка бросилась бы догонять навязчивую гостью с газетой в руке,
с трудом волоча отекающие ноги, переставляя их с болью в каждом шаге. Теперь же
она обрадовалась. Она вспомнила стишок про Муху-цокотуху и окрестила ее так.
Старуха несколько часов не спала, наблюдала за мухой. В ее жизни появился смысл.
И она теперь была не одна. Муха подлетала к лицу, возилась у ее губ, потом,
словно замирала надолго, оживала, снова летала. В ней было столько жизни,
столько движения, столько сил, что не было никакой мочи терпеть собственное
бессилие и мертвое недвиженье.
Муха нашла крошки еды на столе и поедала их, придерживая цепкими лапками. Ей
нравились запахи этого места, ужасные и прекрасные, приятные, сытные. Муха
царила в смрадном сумеречном океане ее новой жизни, грелась у губ старухи,
копошилась в ее спутанных волосах. Она довольно потирала лапками, присев на краю
подушки.
Старуха мысленно разговаривала с ней. Говорить она теперь не могла.
Голос звучал где-то внутри, незнакомый, словно и не ее голос, вовсе, слабый и
тихий.
- Гостья, моя дорогая, вот мы с тобой тут и познакомились. Поживи у меня. Твоя
жизнь недолгая, и мне скоро туда… С тобой. Вместе пойдем. Нет, полетим, видать.
Так говорят. Вместе, оно проще. Давай, договоримся, чтобы друг за друга
держаться. Коли нам тама хорошо будет, так и веселей вместе-то.
Когда старуха разговаривала с мухой, грудь ее, еле-еле дышавшая, наполнялась
трепетом и радостью. Ей хотелось рассказать новой знакомой всю свою жизнь,
высказать все, что думалось, научить всему, чему сама научилась за долгие годы.
- Ты не гляди, что я хворая, я не хуже твоего шустрая была. Ты, вот,
летаешь-летаешь, ищешь чего-то, а ничего в твоей жизни хорошего нету. Так,
дерьмишко какое найдешь, и рада. Не понимаешь, ты, что главное – не еда, и не
крыша, а главное – как живешь. Видать, я не так прожила, раз одна помираю,
забытая, неприкаянная, сумасшедшая, коли, вот, с тобой разговариваю. А, хоть и
так, пускай. Уж не начнешь сызнова все, не поменяешь. Так уходить стало быть
мне, как есть, как случилось.
Потом старуха рассказала мухе анекдот про доктора, которого больной спросил,
будет ли он жить, а тот ответил: «А смысл?». Соседке рассказали в поликлинике в
очереди к терапевту. Муха потерла лапками.
- Видать, смешно, - удовлетворенно подумала старуха, радостная от того, что была
понята.
Она много страдала от непонимания. Ей было страшно обидно, когда не понимали ее
убеждений, смеялись, шептались за спиной, когда мать не поняла, что она
по-настоящему влюбилась и привела избранника знакомиться с ней, когда просто
хотелось рассказать сюжет любимого кино бабам на работе в заводской столовой, а
они, дуры, не понимая, как она такую ерунду смотрит, «ржали» как лошади, тряся
грудями и головами.
Муха ее понимала. Она была доброй и со всем соглашалась.
- Чего ж ты такая?! – тихо недоумевала вялыми мозгами старуха. – Мнения своего
не имеешь. Чего скажу, со всем соглашаешься. Нельзя так. Хотя, жизнь твоя
короткая. Ага, может, так и надо. Коли станешь спорить с каждым, возражать, себя
отстаивать, а то еще, глупая, затеешься судиться. У-у-у, только время потеряешь.
Потом хватишься, а все уж, годы позади, и не доказала никому ничего, и время
профукала. Ты для себя живи, милая. Поживи, порадуйся. Чего хорошего поищи, а то
все по помойкам, по мусору. Да, ладно, ладно, понимаю я, что тама тебе –
благодать. Пущай так. Каждый по-своему счастлив бывает. Иной человек, тожа всю
жизнь, как на помойке, а, ничего – живет. Ага.
Старуха закрыла глаза. Муха подползла совсем рядом, и, покопошившись немного,
затихла. Прошла ночь.
Наутро, с трудом открыв глаза, и не найдя ими рядом муху, она расстроилась.
- Померла, моя дорогая, - обреченно подумала старуха и закрыла глаза. – Да, как
она могла?! Вместе надо было, как договаривались. Ишь, чего удумала?! Померла. А
я как теперь? Одна.
Она заплакала. Тихо, беззвучно, редкими, мутными каплями слез, стекавшими
медленно по иссохшим щекам, складками некрасиво лежащим на подушке. Капли
терялись в недрах глубоких морщин, прорезавших мраморную кожу в разных
направлениях.
Ветер все также шастал по комнате, не давая покоя занавескам. Под окном залаяла
собака, кто-то грубо прогнал ее. Старуха открыла глаза, прислушалась. Тишина
снова воцарилась вокруг.
Она пролежала почти до вечера, изредка открывая глаза ненадолго, потом,
закрывая, стараясь ни о чем не думать. Она не знала, что это невозможно.
Человеку можно запретить все, ну, кроме дыхания, биения сердца, деления клеток,
но думать даже он сам себе не может запретить. Она тоже не смогла.
Мысли одолевали ее, мешали спать. Наконец, старуха открыла глаза и уставилась в
одну точку. Перед глазами все плыло, не было сил держать веки открытыми. Они
тяжело опустились и снова закрыли глаза.
- Все, - решила старуха. – Видать, пора. Конец один.
По лицу что-то неприятно защекотало. Она не могла понять, что это было?
Что-то дощекотало до глаза и остановилось. Старуха усилием приоткрыла веко.
Что-то шарахнулось в сторону и зажужжало.
- Цокотуха! – пролетело в голове и заставило открыть глаза шире. На мгновение
мелькнула перед ней муха.
Лежа с закрытыми глазами, она слышала недолго, как рядом медленно кружила
любимая муха, подруга, добрая приятельница, безропотная сиделка, последняя
радость и добровольная соучастница ее неминуемого конца.
Только не было у старухи сил порадоваться, невозможно было даже наблюдать за
ней, веки слиплись. Непреодолимо захотелось спать. Даже проститься с мухой она
не смогла.
Когда Варька обнаружила почившую родственницу, наконец, подали в дома
долгожданное тепло. Рвало ее потом два дня, особенно когда тащила к мусорным
бакам старухину постель. Она не знала, что где-то в складках ее затерялась,
окалевшая следом за покойницей, муха. Не просто муха, Цокотуха! Последняя живая
душа рядом.
