Мельница стояла на холме. С него открывался картинный вид на ближайшую станицу,
к которой примыкало пшеничное море. Оно колыхалось, замирая на границе скошенных
валков. Со всех четырех сторон к взгорью стремились хорошо накатанные дороги. На
вершине они упирались в широкую площадку, вымощенную диким камнем, в центре
которой и красовалась мучная хозяйка. Иначе было нельзя. Весной кубанский
чернозем, как разогретое сливочное масло, таял под солнцем, превращая дороги в
жирную чёрную кашу. Редкие в это время телеги, с мешами зерна, вязли в ней по
самые колесные оси и только на булыжном участке лошади могли отдышаться.
Мельница была с импортной начинкой. При отсутствии ветра жернова крутились
благодаря заграничной машине, которой Федор Андреевич очень гордился. По поводу
ее приобретения он часто расходился во мнениях со своей супружницей.
- Сказился, старый! Весь капитал, прямо до цюрпалочки, ухайдакал на енту машину.
- Ты, мать, домом занимайся, а в коммерцию не лезь. Это же американская… да ей
сносу не будет и помол… дай тебе бог.
- Тю! Да шо це такое? Мериканская, мериканская… ну и шо? Ты что собрался сто лет
землю топтать? Господи! Прости ты нас грешных…
Елена Григорьевна крестилась на образа и смешно поджимала губы, пряча сильные,
натруженные руки под фартук. Дед ухмылялся и уезжал на мельницу, где пропадал
иногда по несколько дней, чаще осенью, когда обозы с хлебом стояли в очередь,
нередко сутки и более. В округе была еще одна мельница, но у Федора мука
получалась более тонкого помола, что всем очень нравилось. Если работы было
особенно много. Он трудился наравне со всеми.
Везде успевал: следил за работой машины, таскал мешки, взвешивал муку не забывая
подгонять казаков.
- Станишники! Навались. Машина простоя не любит. О! А чего это казачок так
напестонился, як на парад? Здесь робить надо.
- Хфедор! Не цепляй. Мы его прихватили по пути. После помола в город подадимся
вот его и доставим к родычам.
Работали весело, с шутками, да прибаутками. Казаки спешили смолоть пшеницу,
чтобы белые или красные не реквизировали ее на фураж. Урожай выдался добрый, и
настроение у хлеборобов было хорошее, только тревога горькой пилюлей бередила
душу. Фронт был близко и с каждым днем катился в их сторону. Кому положено, те
давно были мобилизованы в казачьи сотни, а беднота, поверившая революционным
пропагандистам, тайными путями уходила в красную кавалерию. Кроме того, в округе
орудовала какая-то банда непонятной окраски. Так что для работы остались в
станице пожилые казаки, непригодные к военной службе, да подрастающие парубки,
не вошедшие еще в строевой возраст.
- Филька! Чертов сын! Ты шо тут накундебил? Узлов тут наворотил, иди сам
распутывай.
- Так это он со вчерашнего. Горилкой так напузырился, шо хаты перепутал. По
ошибке к залетной мархохлетке закатился.
- Вот его Надеха и приласкала. У нее рука твердая.
Полуголый, маленького роста казак с багровым рубцом на груди и заплывшим правым
глазом сбросил мешок с зерном на весы.
- Да я ж даже до горницы не дошел… понял шо ошибся, а вона налетела як коршун.
Казаки гогочут так, что лошади шарахаются, тревожно шевеля ушами.
- Хфедор! Может скинешь с пуда-то, ты обещал в прошлом годе?
- Скидывать будешь портки в нужнике. У меня же новая машина. Кумекать надо. И
так в убыток себе роблю. Для вас же стараюсь.
- Петро! Шо це такое с твоим жеребцом? Глянь, яку шлангу выпустил. В табуне не
нагулялся , чи шо?
- Да ни! Дурная кровь покоя не дает. Он и после кобылиц кобелится.
- Ну прямо, як наш кошевой.
Новая волна гогота накрыла работников.
- Станишники! Языками чашите, да руками не забывайте.
Поток муки останавливается только в сумерках, которые на Кубани краткие. Казаки
в очереди, прямо на телегах раскладывают прихваченную из дома снедь и начинают
вечерять. Мельник нарасхват. Приглашают откушать, чем бог послал. Он благодарит,
обходит обозы, как генерал перед боем свои войска, оценивает объем работы на
завтра и, выбрав телегу, добавляет к угощению свои припасы. Южная ночь быстро
укутала мельницу с ее табором тугой, темной шалью. Но ненадолго. Выкатившаяся из
белесых облаков полновесная луна, сыпанула на холм колдовским светом, волнующим
казачат и молодок. Старики крестились и беззвучно шептали молитвы. Ожившие под
вечерним ветерком крылья мельницы слегка поскрипывали, работники угомонились,
умолкла машина, какая-то птица испугано пискнула и затихла. Отпущенные лошади,
радостно пофыркивая, паслись по склонам холма, хрумкая пожелтевшую траву. Кое
где сверкали огоньки цыгарок. Лунный свет беспокоил бессонницей. Молодежь еще
поколготилась с часок и разошлась на ночлег. Сон казаков был не крепким,
тревожным, с храпом, а порой и стонами. Ночные видения не обещали ничего
хорошего. По кубанской земле гуляло военное лихо.
Предрассветную тишину кубанской степи разорвали беспорядочные выстрелы. В
станице ухнуло несколько взрывов. Казаки повскакивали, всполошились.
- Кого-то нечистая принесла! Красные наверно. Лихоманка их возьми! Хфедор! Мы
хлеб у тебя оставим, мешки пшеницы, если сможешь, припрячь куда-нибудь… не то
отберут краснопузые…
Казаки расхватали лошадей и полетели в станицу навстречу нежданным гостям, не
зная что от них стоит ожидать.
Два эскадрона красноконников легко овладели спящей станицей. Сопротивления
фактически не было. Постреляли для острастки, пошумели и объявили власть
вышедшего из подполья комбеда. Созвали сход, на котором незнакомые ораторы
горячо убеждали казаков в прелестях советской власти и в необходимости
готовиться к борьбе с белопогонниками. Станишники угрюмо помалкивали, даже
беднота не торопилась ликовать, понимая шаткость ситуации. Сегодня эти, завтра
другие…
Утром на мельницу прискакало с десяток буденовцев, сопровождавших тачанку. К
этому времени Федор Антонович со своими работниками все мешки с зерном
перетаскали в укромное местечко.
- Хозяин! Где хлеб?
Командир выхватил пистолет. - Говори! По решению комбеда он конфискуется на
нужды Красной кавалерии. Ну!
- Пулемет на мельницу!
- Хлеб не мой, а станишников, с ними и гутарьте, пулеметить отсель не дам.
Придут другие, могут сжечь мельницу, и заслонил собой вход.
- Что?! Куркуль проклятый. Ждешь других?! Не придут. Где хлеб, говори!
Мельник кивнул работникам, и те принесли четыре мешка.
- Это все что у меня есть. Остальное не мое. Прибудут станишники у них и
конфискуйте.
- Издеваешься, гад! Драть три шкуры с казаков за помол не стеснялся, а тут их
добро защищаешь.
- Товарищ командир! -, подал голос с тачанки молодой казак -, это наш мельник,
он не мироед, на мельнице новую машину установил, для общей пользы. Давайте
вызовем председателя комбеда и он сам привезет нам весь хлебушек.
- Молчать! Видишь, у него работники, значит эксплуататор. Правильно я гутарю,
казачки?-, командир повернул гарцующую лошадь в сторону помощников мельника.
- Командир! У нас к нему обиды нет! Он платил исправно и не жадничал, хороший
хозяин и всегда станишникам помогал, в долг молол, не сплуататор он.
- Спасибо, казачки, на добром слове, а ты, мил человек, лучше бы отпустил лошадь
отдохнуть, в мыле она вся, так и загнать не долго… а придет председатель с ним и
погутарим.
- Товарищ командир! Нашли! В подсобке все мешки сложены!
- Вот и хорошо! Грузите на телеги… а этого в расход.
- Не бери грех на душу, командир, я тебе не враг, мы на земле трудимся, а вы
власть делите, вот… - это были его последние слова. С простреленной навылет
головой он рухнул на колени, а затем уткнулся лицом в кубанскую землю, которую
обихаживал всю свою жизнь.
Через три дня красноконники ушли. Комбед самоликвидировался. Мельница
сохранилась. На кургане появилось несколько свежих холмиков с крестами. Елена
Григорьевна пришла на могилу мужа и почти сутки безмолвно, без слез просидела
возле нее. Она что-то постоянно шептала. Казаки опасались за ее разум. Случилось
удивительное. Вставая с земли, рука мельничихи наткнулась на что-то твердое. Это
оказался небольшой осколок черепа с пучком седых волос. Она узнала их. Посветлев
лицом, казачка аккуратно завернула дорогой кусочек в белый платок и унесла с
собой. Эти мощи мужа пролежали за божницей до самой ее смерти. Каждый раз в
вечерней молитве она обращалась к богу и к своему мужу. И он отвечал ей. Елена
Григорьевна чувствовала это душой.
