Может и не с дилижансом, но курьер доставил ему довольно большой сверток…
Лично ему, под роспись, доставка оплачена, и маленькая сопроводительная записка,
в которой от руки была написана дата годичной давности. Дата того единственного
дня, когда он ночевал не дома, но вроде все с тех пор устаканилось и быльем
поросло, и кто старое помянет... кто-то помянул.
В свертке оказался совершенно неотразимый младенец, явно не новорожденный, а
месяцев трех - беленький, ручки в перевязочках, важный, как все они, и на вид
удивительно здоровенький и благополучный. Оказавшись в тепле и вне убаюкивающей
качки того, что его привезло, он открыл чернущие, как спелые сливы, и такие же
огромные глазищи и стал задумчиво сосать кулак.
Интересно, она когда-нибудь перестанет его удивлять? А ведь весь год продолжали
переписываться в скайпе, шутить, нежничать, болтать, не расставаясь ни на день,
и только вчера, под занавес уже, от нее пришли непонятные слова: "У тебя
все-таки семья...". Он тогда просто не отреагировал, как всегда и делал на ее
неудобные высказывания, тем более, она никогда не попрекала его семьей.
Почему-то семья сразу поняла, что в приют этот подкидыш не пойдет...
Он умел быть упертым, когда надо. И от того, что случалось это крайне редко, его
упертость производила неизгладимое впечатление, и почти не получала
сопротивления. Неизвестно почему господь вседержитель, который спокойно взирает
на тысячи брошенных младенцев, решил так озаботиться именно этим ребенком, но
все чиновники словно сговорились, и мальчишку без проблем усыновила его дочь,
замужняя и вполне годящаяся быть матерью или играть ее роль.
И все тысячи полторы его знакомых, со многими из которых он здоровался, даже и
не помня, кто такие, удивлялись про себя такой оголтелой взаимной привязанности
деда и внука, какой никто из них еще в жизни не наблюдал.
Мальчишка рос так, как будто задался целью, чтобы никто никогда не пожалел о
том, что тогда дрогнул перед упертостью деда…
Он, конечно, плакал и кусался, когда резались зубки, маялся животиком, если
умудрялся наесться грязи, особенно, когда стал ползать, и временами
категорически отказывался засыпать, но в целом был покладистым и приветливым,
некапризным и неприхотливым, а чаще всего – изумленным и задумчивым
одновременно. Поэтому его хулиганистые выходки всегда оказывались неожиданными и
совершенно обескураживали. Первый раз он показал свой норов совсем еще в
младенчестве, когда дедушка, нарядно одетый, собрался сопроводить бабулю в
гости, и не выдержал – прямо от двери вернулся, чтобы еще раз подержать на руках
внучонка, и тот заговорщицки окатил его такой обильной струей, что пришлось ему,
посмеиваясь над бабушкиными причитаниями, переодеться в джинсы и в свою любимую
футболку несуразного цвета "нерафинированного оливкового масла" – как он с
гордостью говорил. И так в джинсах и сопровождал расфуфыренную и обиженную на
весь свет бабулю.
Бывают маменькины сынки, а этот был дедушкин внук...
И начиная с садиковского возраста мальчишка незаметно переехал жить к дедуле.
Тот забирал его после работы, и они неспеша топали домой, причем, дедушка вполне
одобрительно смотрел на то, как внук измеряет глубину всех попадавшихся на
дороге луж, а случись запнуться там обо что-то – так и ширину лужи всей длиной
своего маленького тела. По негласному договору из лужи надо было вылезать
самому. Он приловчился быстро прокручивать в стиралке комбинезончик и курточку,
и они отлично успевали высохнуть к следующему утру, когда, ни свет, ни заря,
попив на кухне кофе и молока – каждому свое – они расставались до вечера у
дверей его группы в саду.
Ближе к школе черные круглые глаза мальчишки изменили разрез, и цвет приобрели –
точь-в-точь любимая дедулина футболка, только прозрачные.
К тому времени, как мальчишка стал достаточно автономным, дед подготовил
машину...
Путем разложения сложного пасьянса из обменов и доплат, он стал обладателем
комфортной, безопасной иномарки, на переднее сиденье которой намертво приаттачил
детское кресло, и всем остальным разрешалось ездить только сзади.
Пока внук был мал, они уезжали часа на три, потом стали забуривать на природу на
целый день. Возвращаясь, приносили "трофеи": зимой связку рыбы, а летом то
лукошко грибов, то ведерко ягод. Отлучки случались очень редко, и до того
утомляли путешественников, что даже неумолчный внучек, привыкший рапортовать
бабуле на кухне об их с дедом подвигах, после этих вылазок блаженно молчал и
даже толком не ужинал.
Это даже нельзя было назвать их общей тайной...
Это был переход в параллельную вселенную, где всё то же самое было другим, и это
выглядело настолько естественно, что об этом не говорилось вслух.
Они уезжали в соседний город и останавливались у автобусного павильона. Ждать
обычно приходилось им. Она подбегала, не особо смущенная своим опозданием, и
мальчишка видел, как молодеет дед от одного только взгляда на приближающуюся
фигуру. А она забиралась на заднее сиденье, потом просовывалась между кресел,
обнимала их за плечи и говорила: "Привет-привет, мои мужчины!", и под дедушкиным
взором прямо на глазах необыкновенно хорошела, распрямлялась, будто оживала.
Мальчишка конечно уже не помнил их самой первой встречи...
Странная женщина. Пожалуй, на его трехлетний взгляд, так и старая. Явно не мама.
Но и бабушкой ее назвать язык не поворачивался: он прекрасно знал, какая бывает
бабушка. Она затеяла соревнование по бросанию шишек в ствол сосны, не ахала,
когда он лазил по крутым каменным скульптурам парка, и с лёту понимала его
невразумительный лепет. Пожалуй, она была даже не как дедушка, а непонятно как –
она и была дедушкой, как будто они – одно целое, но двое. В его детских мозгах
это не укладывалось, но где-то там душе было все ясно. Дедуля спросил его, как
он думает, кто это? – Тётя, – с непередаваемо восхищенной интонацией выдохнул
внук. Тётя развела руками и вполголоса сказала: "Родилася я на свет – горькая
сиротка: родила меня не мать, а чужая тетка".
– Прекрати, – страдающим голосом попросил он, да только она и сама и не думала
продолжать:
– А ты слышал, как он меня назвал? Не тётя, а Тётя! – с гордостью заметила она.
Когда они высадили ее на остановке и проводили взглядом до поворота, дед опять
обратился к внуку: – И как тебе Тётя?
– Кйасииивая.
– Молодец, уловил суть, – улыбнулся дед и с удовольствием потрепал мальчишку по
густым волосам. И вдруг весело подмигнул. И внук отморгнул ему двумя глазами –
умению подмигивать одним глазом ему еще предстояло овладеть.
А когда мальчишка подрос, парк показался им слишком многолюдным...
Обычно они выезжали на трассу, и с нее сворачивали куда-нибудь поглубже в лес.
Зимой, набродившись до полного окоченения, они заваливали в придорожное кафе, и
в нем весело и дружно оттаивали, плотно заедая прогулку. Летом брали чего-нибудь
на вынос и предпочитали полностью отгородиться от людей. Неутомимый и
бесстрашный любознатель – мальчишка уходил в лес, и если он гулял слишком долго,
то видел по возвращении, как вокруг Тёти и дедули закручивается яркий кокон их
отдельной секретной вселенной, вселенной внутри вселенной, и тогда он с размаху
кидался между ними. Они слегка раздвигали для него прижатые тела, он чувствовал
потоки любви, устремленные на него, но кокон все равно исчезал, как блестящие
лужи-миражи в жаркий день на дороге, которые вроде видишь, а подъезжаешь –
испаряются.
Мальчишка, набегавшись, надышавшись, наевшись, почти сразу засыпал в своем
кресле на переднем сидении, и тогда он останавливал машину и оборачивался назад,
чтобы безоглядно утонуть в любимых глазах, со дна которых ему навстречу
поднималась горячая янтарная волна.
Потом было медленное, как заново, узнавание столько раз выцелованного тела, и
тихие вздохи, и сладость проникновения, и ее стоны, которые он торопливо запирал
губами, и кокон их отдельной вселенной все туже закручивался, делая дыхание
прерывистым и частым...
Она всегда умирала первой.
После они медлили покидать свой кокон, прислушивались к ощущениям, воспоминания
о которых будут питать их до следующего несправедливо, ужасно нескорого
свидания, и об этих воспоминаниях не знал никто, даже их обожаемый мальчишка.
А мальчишка просыпался от Тётиного прощального поцелуя в висок. И оба ее
мужчины, не отрываясь, смотрели ей вслед, пока она не скрывалась за поворотом.
На полдороги к дому оба одновременно осознавали, что только что пересекли
радужную границу параллельной вселенной. У ближайшей бабки они притормаживали и,
не торгуясь, покупали "трофей" по сезону: зимой - связку речной рыбы, летом -
лукошко грибов или ведерко ягод. А дома весь вечер проводили в блаженном
молчании, и даже толком не ужинали.
Три дня она не выходила в скайп…
Такого не было ни разу за все годы их отношений. Даже в поезде она ловила любой
проблеск сети и исхитрялась бросить сообщение. Даже роды не помешали ей
поздороваться с ним. Заметив отражение своей тревоги во взгляде мальчишки, он
решился, кивнул ему, и они, не застегивая курток, побежали к машине, "на
природу", под тяжелым свинцовым октябрьским небом, бесконечно сеющим гнилым
дождем.
В этот раз они подъехали к дому, дедуля, оказывается, знал дорогу. Домофон
безнадежно пищал, и бабка, которая героически дышала воздухом на крылечке,
наконец, встала и с ключом в руке подошла помочь незнакомым людям. Но увидела
светящийся номер квартиры и опустила руку: "Так нет там никого, старшие малого
увезли с собой в Москву, как мать-то померла". Ее распирало рассказать все, что
с таким трудом смогла вызнать у их заплаканной снохи, и что уже за три дня
успела досконально обсудить с соседками: и что она всегда хотела умереть от
сердца, мол, очень больно, зато быстро, и что только и жила, чтобы младшего до
конца школы доучить, и что была она культурная и уважительная, но до чего же
нелюдимая, и что помните, когда ребеночек-то ее нагуленный пропал, она года три
ходила, как в воду опущенная, а потом ничего, повеселела..., даже начала было,
но взглянув в лицо мужчины, вдруг ощутила себя палачом, который вкручивает винты
в кости жертве, и осеклась. "Где... похоронили?" – с трудом выдавил непоправимое
слово мужчина. "А и не похоронили нигде! Увезли ее дети в Свердловск, в
крематорий. Она даже прах велела развеять, говорила, человек, мол, не умирает,
пока о нем помнят, и никакие могилы здесь не нужны". Бабка так хотела
высказаться, что избегала смотреть в лицо мужчины, поэтому посмотрела на
мальчика, и поперхнулась, встретив тот же вежливый и отчужденный взгляд еще не
забытых зеленых глаз покойницы.
Дед с внуком разом поблагодарили и попрощались, и уже им в спину она бросила
недоуменный вопрос: "И у кого это такая вера, что не умирает человек, пока о нем
помнят?".
Трофеев в этот раз они не привезли...
И молчание их было тяжелым, и не ужинали они, потому что кусок не лез в горло.
Мальчишка страдал, глядя на деда, который сидел, оперев лоб на сжатые кулаки.
Перед ним на мониторе было открытое окошко ее скайпа со слепым бельмом значка
"Не в сети". У его последнего сегодняшнего сообщения крутился серый червячок
недоставленности. А с аватара смотрело ее лицо, самая удачная на свете дедушкина
фотография, она на ней получилась такая нежная, что ему всегда хотелось, глядя
на нее, скорее вырасти большим и сильным, чтобы никому не дать ее в обиду.
Дед почувствовал его взгляд и поднял голову. "Деда", с надеждой спросил
мальчишка, "а ты-то меня дождешься?". И тогда он улыбнулся, пока одними глазами,
и кивнул.
"Я буду в каждом классе оставаться на второй год!", горячо пообещал мальчишка,
залезая к деду на колени, хоть и был уже "большой". Он прижался к нему и,
наконец, задал вопрос, который не давал ему покоя: "Деда, а у кого это вера
такая, что человек живет, пока о нем помнят?". Тот вздохнул, окончательно
осознавая, что придется жить. Для этого сироты. И еще для того, чтобы и она
дольше жила.
"У пофигистов", – ответил он.
