Пожарная каланча осталась далеко позади. Свадебная повозка, запряжённая парой объезженных жеребцов и увенчанная белым шатром, выехала за город, на луговой простор. Недавно прошла гроза. Просыпавшиеся с неба капли серебрили придорожный ковыль. Лёгкий ветерок колыхал пряди трав. Казалось, вовсе не по полю едет повозка, а плывёт по мелкому сизоватому морю. Полынный воздух пьянил возницу, вернее, жениха, который сидел на месте ямщика. Булат вёз молодую жену из Слободского. В полуденный час в маленькой городской мечети имам совершил над молодыми никях, объявил их мужем и женой. Девочка-жена и её мать сидели на свежей траве, набросанной на дно повозки. Чтобы травинки не налипали на женские наряды, заботливый молодожён укрыл траву попоной. На душе Булата было светло и радостно, как и в природе. Сбылась его мечта. Прошлым летом на сабантуе заприметил он голубое платье в толпе молодых татарок. Они держались пёстрой стайкой на краю бегового поля, охраняемые матерями или тётками. Иначе им не дозволялось бывать в людных местах. Булат участвовал в заезде батыров, неженатых парней. За два дня до сабантуя прискакал он верхом в Слободской. Его горячий и сильный Азат пришёл тогда первым. Победителя окружили друзья, слободские парни и родственники, богатые татары и другие болельщики. Повели коня и наездника на «высокий камень». Так называлось место для награждения победителя. Булат получил большой берестяной короб, доверху наполненный первосортными слободскими спичками. Это считалось дорогим подарком. Тогда-то и увидел девочку-подростка в шёлковом голубом платье и маркизетовом белом платке. На груди её посверкивали монетки монисто. Запомнился живой взгляд больших карих глаз и полудетская улыбка. Через год он посватался к дочери спичечного мастера Сабита Асии. Невесте шёл только пятнадцатый год, но Булат получил согласие её отца. Жених, деревенский парень-сирота, имел уже в Карино собственную избу да косяк землицы. За двух жеребят-близнецов целый год проработал он без денег у помещика Шайдуллы-Боба, прозванного так за большую тёмную бородавку над бровью. Валил лес и возил его в город для продажи. Косил и скирдовал сено, а по первому снегу сопровождал возы на ярмарку. К закату дня показались каринские угоры. Подъехали к избе жениха. Там уже нетерпеливо толклись мужчины в праздничных камзолах и выходных тюбетейках, отдельно молодые от старых. Женщины в доме накрывали свадебный стол. Сыграли свадьбу. Так городская девочка стала женой смекалистого и работящего крестьянина. А когда почувствовала она внизу упругого живота незнакомые толчки, попросила Булата свозить её в Слободской, в родительский дом. Мать объяснила причину происходящего, и она раздала свои куклы младшим сестрёнкам. Когда появился на свет первенец, счастливый Булат подарил жене сапожки. Сшитые из красного сафьяна, они затягивались по бокам красным же шнуром, ладно и красиво обхватывая икры. Сапожки стоили немалую по тем временам сумму, но что деньги, если Булат перестал быть одиноким и безродным. Теперь в его небольшой избе слышался по утрам намаз, читаемый тоненьким голосом супруги, а не повреждённый родами стан её, грациозно двигался в молитвенном обряде. Женский шёпот сменялся кряхтением просыпающегося малыша. Так начинался теперь каждый день Булата. Молоды были они, молоды были их кони. Ежегодно по окончании сева собирались жители небольшого селения на праздник, чтобы помериться собственной силой и быстротой своих скакунов. Беговое поле в низине расцвечивалось яркими атласными рубашками мужчин, цветастыми платьями и шалями женщин. Грациозно двигались по полю кони. Гомон и азартные выкрики наполняли окрестное пространство. Спускался из своего поместья помещик Шайдулла. Его сопровождала красавица-жена, сыновья и дочери. Господская челядь подобострастно и шумно играла свиту «короля». С маленьким сыном на руках пошла на праздник жена Булата. Обулась в любимые красные сапожки. Других таких не было в Карино. Присоединилась к женщинам, толпившимся в стороне от мужчин. С интересом разглядывали они помещичье семейство, расположившееся на большом бухарском ковре. Помещица редко спускалась в село. Обычно совмещала приход с раздачей садахи. Небольшие подаяния доставались в основном пожилым и набожным селянам. Заодно осведомлялась барыня о больных, уехавших и умерших. Напоминала должникам о долгах, давала кому-то наказы. Медленно и важно подошла барыня к женщинам. Жену Булата, горожанку, она не знала, изредка справлялась у него самого о малыше. Взгляд помещицы упал на красные сапожки. Красивые, выгнутые соболиной дугой, брови её поднялись в немом вопросе: – Почему ты носишь нашу обувь? – спросила громко, чтоб слышали все. Асия не поняла вопроса и растерянно улыбалась. – Я спрашиваю, почему ты надела нашу обувь. Ты крестьянка и не забывай этого! – Их привёз мне мой муж с ярмарки. – Хочешь меня переплюнуть? Смотри мне! Помещица поднесла лицу молодой женщины указательный палец с дутым золотым перстнем и потрясла им. Стайка татарок сочувственно смотрела на обладательницу злосчастных сапожек. Долгие годы воспоминания об этом больно отзывались в сердце крестьянки каждый раз, когда она обувала мужнин подарок. Прошли годы. Полыхнула над Россией революция. Её раскаты долетели и до тихого поселения вятских татар. Однажды на рассвете нухрат был разбужен конским топотом, криками, ружейными выстрелами. «Красные пришли!», – шептались соседи, не понимая, почему так называют себя эти люди. В Карино установилась новая власть. А вскоре отряд покинул село, оставив своего комиссара и активистов из местной бедноты. С отрядом ускакали несколько местных парней, да так и сгинули в красно-белой круговерти. На стылой сибирской равнине сиротливо дремал Усть-Баргузин. Небольшое село не первое столетие леденело под холодной луной на берегу Байкала. Вокруг дремали кедры, потрескивая от крутых сибирских морозов. Только весна да лето давали немного тепла этому суровому краю. В Усть-Баргузине и других поселениях в давние годы отбывали свои каторжные ссылки декабристы. Через два десятилетия после революции и для Сулеймановых Томпа стала местом изгнания на десять лет. Ссыльным разрешалось только раз в год выезжать в Усть-Баргузин на осеннюю ярмарку. Поднадзорный мог брать с собой жену и совершеннолетних детей. Для ссыльных ярмарка всегда была праздником. Если и не удавалось по безденежью купить ничего существенного, всегда оставалась надежда встретить кого-нибудь с малой родины. Вдалеке от неё земляки становились родными людьми. В тёплый день бабьего лета потянулись возки и телеги на усть-баргузинскую ярмарку. Везли туда пушнину, солёную медвежатину, битую таёжную птицу, сохранённую в ледниках из чистейшего байкальского льда. Рыбаки доставляли усть-баргузинцам и гостям рыбу самого разного приготовления: и солёного омуля, и копчёного хариуса, и свежезамороженного тайменя. Бурятки спешили с самошитыми унтами из нерпы, кухлянками из оленя и медведя, уникальными бурятскими кальянами. Ягодники нагружали телеги коробами с брусникой и черникой. Булат вёз добытые сыновьями в кедрачах орехи, нерпячьи шкуры прошлой зимы, свежую рыбу и работы бисером старших дочерей. С женой и двумя сыновьями он поднялся на катер, который объезжал всю ночь байкальское побережье, собирая ссыльных. Причалили к ярмарочному селу на рассвете. Площадь уже кипела торговым и промышляющим людом. Там и сям раздували самовары торговцы горячим чаем. И к ним-то в первую очередь потянулся народ. Двух- и трехведёрные самовары пыхтели, готовые взорваться весёлым паром. Базарный староста определял торговцам места, записывая ослюнявленным химическим карандашом в амбарную книгу предметы торговли. Брал мзду за место. Словно каланча, возвышался оперуполномоченный, коему полагалось следить за порядком: не допускать пьянства и драк, пресекать попытки воровства. Староста, уже знакомый Булату по прошлым ярмаркам, приветил ссыльного, быстро определил ему место. К полудню, продав орехи и свежих тайменей, мужчины отправились купить овса для своего коня. За прилавком осталась жена Булата, теперь уже мать многодетного семейства. Женщина вглядывалась в лица прибайкальцев, пытаясь понять, кто они, что могли бы купить с их небогатого прилавка. В душе её теплилась надежда на возможную встречу с кем-нибудь из земляков, ведь именно в эти края было сослано с Вятки немало семей противников коллективизации. Именно на ярмарке Булат встретил в прошлом году их каринского соседа, уже пятый год мыкающего ссыльное житье. Радостно рассказывал муж об этой встрече. А покупатели всё тянулись и тянулись вдоль прилавков, переходя от одного лотка к другому. Вдруг внимание булатовой супруги привлекла старенькая татарская тюбетейка на безволосой голове согбенного старика. Он шёл с трудом, явно скрученный каким-то поясничным недугом. Маленькая фигурка его то ныряла вниз, то снова выпрямлялась. Сердце женщины замерло: она увидела над густой седой бровью старика большую, как боб, коричневую бородавку. Молнией пронеслось воспоминание, чьё надбровье украшал такой же нарост в той, далёкой уже жизни. Сами собой губы прошептали: «Шайдулла! Это Шайдулла-Боб, хозяин нухрата!». Старик приближался к её прилавку. Серые выцветшие глаза бесстрастно скользили по товарам. Он доковылял до прилавка и остановился передохнуть, не обращая на неё внимания. Повернулся назад и махнул кому-то рукой. Подошла высокая, как жердь, худая, костлявая старуха с суковатой палкой в руке. Заношенная, неопределённого цвета шаль покрывала её плечи. Седые космы выбивались из-под ситцевого платка. Но брови, ещё чёрные, той же скобой обозначили красивые глаза. Они единственно и были узнаваемы на лице прежней помещицы. – Шайдулла-абы! Шайдулла-абы! – не помня себя, крикнула торговка. Старик резко поднял голову, оставаясь в пояснице по-прежнему согбенным. Он понял, кто его окликнул. Здесь, в Сибири, он впервые за многие годы услышал обращение к нему, произнесённое по-татарски. – Кто ты? –спросил он довольно резко. – Я из Карино. Жена Булата Аулбека! Она проворно выбежала из-за прилавка, вытирая фартуком руки. В это время вплотную к ней приблизилась бывшая каринская помещица. – Ты из Карино? Жена Аулбека? – старуха подошла настолько близко, насколько подходит человек, желающий обнять другого. Но вместо этого полезла в карман своего потрёпанного казакина, извлекла из его недр мятую тряпку, служившую носовым платком, и поднесла её к не увядшим, но посыпанным неизбывным горем глазам. – Напомни мне твоё имя, – попросила она. – Я помню тебя. Женщина назвала себя. – А знаешь, почему тебя помню? Из-за красных сапожек твоих. Обидела я тебя тогда. Она протянула к женщине худую руку, порывисто приобняла её: – Прости, ради Аллаха. Каюсь. Скоро уходить мне и ответ держать, как жила на земле. Присутствующий при этом старик подслеповато закивал, заулыбался, обнажая беззубую десну: – Жизнь разборонила, сравняла нас всех, как хотели того большевики, – неожиданно прошамкал Боб. – Теперь мы все равны. Он горько усмехнулся, покачал головой. – А где твой Аулбек? Здесь он? – Постойте, я сбегаю кликну его. И сыновья мои здесь, – махнула рукой жена Булата и побежала к овёсному крытому сараю. Вскоре они вернулись вчетвером. Впереди шёл Булат, тяжело дыша от астмы и видимого волнения. Завидев семейство Сулеймановых, Шайдулла-Боб смущенно произнёс: – Вот, пробуем торговать… – Иди ко мне, Булат. Здравствуй, милый. Рада я, что вы живы. Старуха неожиданно для всех по старому татарскому обычаю наклонилась и поцеловала руку мужчине. – Что вы, Нурия-апа! Та резко выпрямилась и произнесла гордо, как в былые годы: – Знаю, что делаю. Несколько минут спустя, оставив сыновей за прилавком, Булат, его жена и пара стариков отправились в чайную. Женщины были обуты в одинаковые самодельные чувяки из нерпячьей шкуры.
