Тетка Настя уезжала жить на Кубань. Насовсем. Из богом забытой таежной
деревеньки, расположенной на берегу речушки Черемшанки, которая дала название и
самой деревне. Речка летом сильно пересыхала, и мы, ребятишки, купались и
барахтались в воде целыми днями, а домой приходили грязные, в песке и глине.
Когда волосы высыхали, мама вычёсывала из них целую кучу уже сухой глины, а
потом мыла головы, что нам жутко не нравилось, потому что она расчёсывала волосы
и заплетала их в косы, особо не церемонясь с нами и попутно наподдавав каждой из
нас. Но на следующий день всё повторялось снова. Помня об экзекуции с волосами,
я, купаясь, сначала не мочила их, но постепенно увлёкшись, через короткое время
уже ныряла за сестрёнкой в мутную воду. Досыта накупавшись и придя домой, мы
снова, смиренно опустив грязные лохматые головы, стояли перед мамой.
Это было летом. А зимой, как раз на новогодних каникулах, тетка Настя и
засобиралась уезжать на Кубань в тёплые края. Мама ворчала: «Давай, давай.
Глядишь, там калачи на берёзах растут». Мне кажется, мама немного завидовала
тетке, а я точно: очень хотелось посмотреть на калачи на березах. Неужто, правда
растут? И такие же вкусные, рассыпчатые, на сметане, как у мамы, которые она
пекла в русской печке и которые я очень любила есть с холодным молоком!
Распродав и раздав свои нехитрые пожитки, тетка ждала своего брата Василия,
который должен был скоро приехать за ней и за Наташкой с Танькой. Наташка, её
родная племянница, оставшаяся круглой сиротой в два года, жила у тетки Насти, а
Танька - её родная дочка, которой было несколько лет от роду.
Мать Наташи, тетя Нина умерла совсем молодой. Что с ней случилось, я не помню,
но хорошо помню ее похороны. Народу, в основном женщин, была полна изба.
Несколько женщин готовили поминальный обед. Топилась русская печь, хотя на дворе
стояло лето, и в ограде, на еще одной печке, железной, что-то варили и жарили.
Тетя Нина, одетая в красивое платье, сверху укрытая покрывалом из тюля, лежала в
гробу и, казалось, спала, но вот-вот должна была проснуться. Тетка Настя, сидя у
изголовья гроба и заламывая себе руки, кричала страшно и надрывно. Она рвала на
себе волосы и просила тетю Нину подняться, встать и посмотреть, сколько народу
она собрала вокруг себя. Умоляла посмотреть хоть одним глазком, пошевелить хоть
одной рукой, укоряла её за то, что она так рано покинула свою кровиночку - дочку
Наташеньку. Я, стоя у мамы между колен, путаясь в подоле ее платья, была
настолько потрясена происходящим, что твердо решила: когда я умру, а мама вот
так же, как тетка Настя, будет плакать и рыдать от жалости ко мне, я обязательно
открою хоть один глаз и пошевелю хоть одним пальчиком, чтобы она так по мне не
убивалась. На том момент мне было около пяти лет, но я хорошо это помню. Помню,
как с улицы в избу, где собралось много народу, вдруг в открытую настежь дверь
залетел большой красный петух и с лёту запрыгнул в топящуюся русскую печь.
Большим огненным клубком он заметался в огне и затих. Все были напуганы и
замерли на своих местах, боясь пошевельнуться. Что случилось с петухом, что
заставило его залететь в горящее пламя печи – остается загадкой, но все решили,
что это не к добру.
Сейчас я уже училась в четвёртом классе. Наташа – во втором, а у Таньки ещё
продолжалось счастливое детство, потому что ей до школы был год с хвостом.
Целых три дня я уговаривала маму, чтобы она отпустила меня сходить в соседнюю
деревню, где жила тетка Настя. По большаку - пять километров, а если напрямик,
через Горелый лог, то всего-то полтора с небольшим километра. На третий день
мама, устав от моего нытья, всё-таки решила отпустить меня за Танькой.
До тетки я добралась быстро, - торопилась. Она собрала Таньку и проводила нас
уже ближе к полудню, наложив калачей в сумку и карамелек в карманы наших
пальтишек. Закутав Таньку в большой шерстяной клетчатый платок с кистями и
завязав его у неё за спиной, она наказала, чтобы я поторапливалась, поскольку
зимний день короток - и не заметишь, как стемнеет. Танька, сидя на санках,
которые я прихватила из дома, была больше похожа на матрёшку, чем сама на себя:
толстая и неповоротливая, в пальто и шали, она сидела на салазках и смотрела на
мир одним глазом, а второго не было видно из-под платка.
Дорога была узкая, на ширину конных саней, но хорошо утоптанная, поэтому идти
было легко. Иногда санки переворачивались, Танька падала с них набок, и тогда
мне приходилось поднимать её и снова усаживать. Делать это было нелегко, потому
что она была тяжёлая и неуклюжая. Платок совсем закрыл её лицо, она беспомощно
вертела головой и хныкала. Еле-еле развязав узел, я сняла с Таньки платок и
укрыла им её ноги. Танька сразу повеселела.
Дорога проходила через берёзовый с ельником лес. На белом-белом снегу ёлки
казались ярко-зелёными, на пушистых лапах лежал мягкий снег, хотелось потрогать
каждую веточку; то тут, то там из снега выглядывал шиповник с алыми
замороженными ягодами. Берёзки стояли полупрозрачные, отбрасывая на снег ажурную
тень. Сороки, перелетая с дерева на дерево, громко стрекотали, наверное, ругали
нас за то, что мы нарушали тишину леса смехом и криками. Мне было жарко, я часто
на ходу хватала варежкой снег и глотала его. То, что можно запросто простудиться
и заболеть ангиной, даже не приходило в голову…
Непонятно, когда и как они появились, эти две серые собаки, - только случайно
оглянувшись, я увидела их, больших, с толстыми пушистыми хвостами. Они стояли и
смотрели с любопытством на нас, однако ближе не подходили. Когда я попыталась
угостить их калачом и погладить, они отступили от дороги в снег. Наверное, это
сибирские лайки Васьки Кравцова, Лыска и Серка. Вася брал их с собой на охоту. Я
полезла за ними с калачом, однако увязла в снегу и беспомощно барахталась, теряя
силы. Наконец, с пыхтеньем и сопеньем, мне всё-таки удалось кое-как добраться до
твёрдой, наезженной дороги. Я почти упала на санки. Теперь Танька кричала и
звала собак к себе, протягивая им карамельку. Но собаки не сдвигались с места.
Через какое-то время я отдышалась и, взяв калач, опять звала их. На все мои
уговоры и увещевания, призывные крики и свисты, они всё так же оставались на
расстоянии полутора-двух метров от нас и никак не желали принимать моё угощение.
Тогда я бросила калач прямо в собак – они резко метнулись в сторону.
Солнце уже клонилось к закату, когда мы подошли к горелому логу. Это был
длинный, довольно крутой овраг, через который когда-то проложили мост. Но потом
мост сгорел от весенних палов (поджогов). Пешему, конному в этом месте было
нелегко, особенно запряжённым коням: спускаясь вниз, мужики сдерживали сани,
чтобы лошадь не понеслась под уклон на большой скорости и не покалечилась. А на
дне оврага надо было подталкивать сани вверх, иначе они могли скатиться, увлекая
за собой и лошадь.
Овраг был густо заросший малинником. Каждый год здесь малина рождалась на славу,
потому что даже в сухое лето в низине влага хорошо сохранялась. Мы, детвора, на
велосипедах, а у кого их не было – пешком, ходили-ездили, собирали и горстями
ели сладкие ароматные ягоды. Вдоволь насытившись, набив животы, мы отправлялись
по домам со стянутыми от высохшего сока малины рожицами.
Это летом, а сейчас всё было занесено снегом от низа до верха. И только макушки
ягодника кое-где торчали из высоких сугробов. Обрадовавшись случаю прокатиться,
я велела Таньке подвинуться и села на салазки сзади, обхватив её руками и
ногами. Сначала санки не хотели ехать вниз, но постепенно, набирая скорость, они
покатились всё быстрее и быстрее. От восторга и в то же время от страха мы с
Танькой визжали и орали на весь лес. А высоко запрокинув голову, оглянувшись
назад, я вдруг увидела, как сверху, прямо за нами, делая огромные прыжки,
мчались собаки. Тут мы достигли дна оврага. Санки перевернулись, и мы с Танькой
кубарем вылетели из них. Хохоча во всё горло, мы поднялись и начали отряхивать
друг друга от снега. Глядь, а собаки – вот они, совсем рядом, сидят и глядят на
нас во все глаза, высунув длинные красные языки. Видать, уморились, так как
дышали громко и порывисто, а бока ходили ходуном. Я попыталась подойти к ним, и
снова они, словно нехотя, попятились от меня и сошли с дороги.
Посадив Таньку на санки, я, как бурлак на Волге, потащила её наверх, но это мне
было не под силу: подъём был очень тяжёлый. Я приказала ей слезть с санок, и мы
тихонько, с трудом поплелись наверх. Наши хвостатые знакомцы тащились сбоку по
целику, высунув языки и тяжело дыша. Наконец, мы выбрались наверх, вытрясли снег
из валенок. И тут только хватились, что сумка с гостинцами утеряна где-то в
овраге, но спускаться вниз, чтобы найти и забрать её, очень не хотелось. Решив,
что мама не знает про сумку, а тётке она уже не понадобится, я снова повезла
Таньку. Она, уставшая, задремав, упала с санок. С трудом усадив её, я велела
Таньке петь песни, чтобы она снова не заснула. Но Танька наотрез отказалась.
Мало того, она начала хныкать и проситься домой. Тогда я сама начала петь и на
ходу сочинять сказку, но очень скоро выдохлась и замолчала, так как было тяжело
одновременно тащить санки с Танькой и петь песни.
Вот, наконец, и поворот: за ним последний густой осиновый колок и деревня. Стало
совсем темно. Собаки шли рядом. На фоне белого снега были чётко видны их тёмные
фигуры. Впереди показалась поскотина, изгородь, которая огораживала по периметру
деревню, чтобы скот не травил колхозные посевы.
И вдруг по всей деревне залаяли и завыли собаки. Стало очень-очень страшно.
Танька заплакала. У меня дрожь прошла по всему телу, чувство непонятного ужаса
волной прокатилось с головы до пяток. Я метнулась к «нашим» собакам. Но они
остановились и больше не шли за нами. Стало ещё страшнее, я заплакала и не
знала, что делать дальше. И тут, когда от страха мои ноги будто приросли к
дороге, я увидела, что из деревни навстречу нам кто-то бежит. Узнать, кто это,
было невозможно, так как уже совсем стемнело. Раздался выстрел. Собаки в деревне
неистовствовали. Вой, лай стояли оглушительные. «Наших» собак как ветром сдуло,
их нигде не было видно. Наверное, испугались выстрелов и убежали, хотя не должны
были, ведь это охотничьи. Мы с Танькой стояли, боясь пошевелиться. Мужик
подбежал к нам. Это был дядя Филипп, который жил в первом доме у леса. Он,
услышав рычание и лай собак, рвавшихся с цепей, схватил ружьё и в валенках на
босу ногу, в одних кальсонах и белой нательной рубахе побежал в темноту нам
навстречу.
Мы шли с дядей Филиппом, крепко прижавшись к нему с двух сторон. А к нам уже
бежали мужики с ружьями и топорами. И мама - с распокрытой головой, в одной
кофтёнке. Больше всего на свете я боялась, что мне сейчас будет взбучка за то,
что я так поздно пришла домой. Но она, обхватив меня руками, целовала в макушку
и в мокрые от слёз щёки, что-то неслышно шептала и плакала.
Дома было очень тепло, и нас с Танькой сразу сморил сон. Кое-как раздевшись,
попив молока, мы залезли на горячие кирпичи русской печи и уснули. Впечатления
прошедшего дня не прошли даром: во сне я бегала за собаками, Танька ушла от меня
домой по глубокому снегу, ничуть не проваливаясь, а собаки тащили санки.
Проснулись мы около полудня. На столе нас уже ждали ватрушки с творогом и чашка
молотой черёмухи с сахаром, залитая кипятком. Черёмуха издавала такой аромат,
что лежать было просто невозможно. Мы уселись за стол. Теплые ватрушки сами
лезли в рот, следом за ними отправлялась ложка черёмухи, и всё это запивалось
молоком. Вкуснее блюда на свете не было! Мама сидела за столом напротив нас с
Танькой, смотрела на нас и улыбалась, а по лицу её катились слёзы. Мы с Танькой
недоумевали: чего это она плачет.
Конечно, это были волки. Мы же по глупости и детскому неразумению, может быть, и
спасли себя от верной смерти: не показали диким зверям своего страха, не убегали
от них, а наоборот - бежали за ними, громко смеясь и улюлюкая. Волки ведь берут
добычу, нападая на неё, а тут «добыча» сама бежала им навстречу, весело смеясь и
угощая их калачами. Наверное, это и спасло нас.
