Он уже несколько дней ничего не делал, у него было послезапойное состояние,
которое ему очень нравилось. Некоторые оттенки этого состояния можно было
назвать счастьем, если только счастье есть состояние. Он до сих пор не почистил
зубы, хотя проснулся еще в обед. Обед – это состояние суток. Сутки были в
обеденном состоянии, а он в послезапойном. Но это когда он проснулся. Было
хорошо просыпаться, ничего не болело. Он пил шестую кружку зеленого чая с
гвоздикой и незабудкой и слушал джазовых исполнителей. В данный момент ему очень
нравился Ларри Корьелл, особенно его How Insensitive, где он выступает в
качестве аккомпаниатора темы Жобима. Какая чудесная музыка, наверное, чтобы
написать такое, нужно умереть, думал он.
Время было предновогоднее, и он был дома: перед Новым годом он всегда
возвращался домой, чтобы отметить праздник в кругу семьи. На этот раз он
вернулся в рваных джинсах и с проколотым ухом – родители были опечалены. Они
начинали догадываться о том, что он бросил университет. Сейчас сестра испекла
пиццу. Какая прекрасная пицца: с грибами и кусочками помидоров, то, что нужно
для послезапойного состояния. Это получается, он завтракает. Он уже неделю не
брился, редкая щетина покрывала его щеки и подбородок. Он знал, что вечером
непременно что-нибудь напишет. В его арсенале было несколько небольших
рассказов. Если повезет, то скоро появится еще один. Его рассказы для него
одновременно и маленькие драгоценные камни, и то, что можно съесть, когда
голоден. Это его богатство. А совсем недавно он открыл для себя джаз, и понял,
что его жизнь стала лучше. У него волшебная жизнь. Родители уже подарили ему
синий спортивный костюм. Они всегда так делали: дарили раньше и говорили: «Это
тебе на Новый год»! А иногда так: «Это тебе на день рождения, сынок»! Он знал,
что под елкой будет еще какая-нибудь приятная мелочь, может тропический шампунь,
а может крем после бритья с витамином F. Он им тоже привез подарки и спрятал их
в шкаф. Это были три подарка: новогоднее печенье, эфиопская кружка и «Кролик,
беги» Апдайка, но он еще не знал, что кому.
Он взял еще кусочек пиццы, тесто было тонкое и просто таяло во рту. В
предновогодней суете все носились мимо него, гремела посуда, предки из-за
чего-то ссорились.
– Ты никогда не смываешь за собой! – ругалась мама.
Он здорово отвык от шума бытовых прелюдий, и теперь ему это нравилось. В
домашнем уюте есть что-то от вечности. Сестра, проходя мимо него, слегка
поднимала бровь и качала головой. Это обозначало, что родители неисправимы.
Сестра была только из душа, и у нее вокруг головы было замотано полотенце.
Похоже на чалму. Осенние листья Луи Армстронга перемеживались с выступлением
какого-то политикана в ящике. От этого синтеза трубач непременно выигрывал, а
монолог политика казался до ужаса ироничным, если не глупым. Вот так музыканты
переплевывают всякое мудачье, думал он.
В детстве он постоянно получал ремня из-за сестры, поэтому он всегда жалел кота
из мультфильма «Том и Джерри», они с ним были вроде родственных душ. У него было
много иллюстрированных книг в шкафу. Ему очень нравилась Энеида. Эней был
по-настоящему красив: смуглый парень с повязкой на лбу. Гарпии предсказали, что
он найдет свой дом, когда от голода ему придется съесть собственную посуду. Эти
гарпии были ужасны: огромные коричневые вороны с головами старых озлобленных
женщин. Он ненавидел гарпий, они были похожи на маминых сестер.
Нужно покурить. Он достал из шкафа плед и вышел на балкон.
– Опять курит, потому что в нем нет стержня, он никогда не бросит.
А кто вам сказал, что я собираюсь бросать. Дым наполнял никотином легкие. На
улице было холодно. Курить было приятно, сигарета тянулась легко. Он чувствовал,
что его обсуждают в соседней комнате, но ему было плевать. Если мы поссоримся на
этот раз, я просто уеду, они это знают и терпят мои выходки. Мама, наверное,
говорит отцу, что в семье у нас никто никогда не курил, один я такой уродец. Он
улыбнулся. Он начал замерзать и получше укутался в плед. В первый раз он услышал
слово «плед», когда мама сказала: «Бабушка подарила нам плед». Тогда он думал,
что «плед» как-то связано с дровами. Тогда еще у них в квартире стоял титан, и
они топили его дровами.
Он вернулся в комнату, сел на пол и начал балдеть. На кухне шумел миксер. Завтра
Новый год. Мама понесла салаты на балкон.
– Почему я должна спотыкаться о твои ноги, Эл? – Маме вечно все не нравится.
Бархатный голос Фрэнка был ощутим как дым. Он наполнял комнату.
– Завтра на столе будет индюк, Эл. Папа уже разделывает его. Ты рад?
– Да. Я безумно рад. Индюк – это здорово.
Давненько я здесь не был. В домашнем интерьере многое изменилось, мой письменный
стол задвинули в угол, куда-то исчезли некоторые мои книги. На книжной полке
появилось собрание Джека Лондона. По-прежнему жива моя настольная лампа.
Настольная лампа была для него чем-то загадочным и религиозным, как волшебная
лампа Алладина, она переносила его в мир книг, красная кривая настольная лампа
была для него сосредоточением добрых сил, в ней жили книжные духи. Своему
теперешнему умению посылать всех нахер он обязан именно ей.
– Эл, столько мусора от тебя.
– Сорри, мам, я просто не знаю, где что должно лежать.
Он продолжал разглядывать книжные полки. Вон учебник по биологии за восьмой
класс. Он уже не вспомнит номера его любимых страниц с женскими гениталиями. Он
как-то на уроке вызвался отвечать половую систему и превратил целую
сорокапятиминутку в цирк.
– Потом нужно будет перенести в зал стол. Скажи своему брату Алексею, что нужно
будет помочь.
– Эл поможет.
– Я сомневаюсь, что он на это способен, - донесся из кухни голос отца.
– Пап, перестань.
– Все, на что он способен, – это писать в стол свои чертовы стихи.
– Они запутанные, но в них что-то есть.
– Послушай, как писал Пушкин:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты…
Видишь, все просто и понятно. Этим будут восхищаться даже через сто лет. Почему
он не может написать также? Если уж он за это взялся, пусть напишет тоже просто
и понятно.
– Скажи ему это.
– Сама скажи.
Котяра начал грызть его ногу. Быстро же ты ко мне привязался, маленький комок
шерсти. Ты чудо природы. Думаешь, мы с тобой друзья? Я уеду, и ты забудешь меня,
когда тебе нальют молока. Я тоже любил молоко, пока не начал курить. Знаешь, так
устроено в человеке, что одно непременно убивает другое. Теперь мне не хочется
молока. А тебя уже приучили к туалету? Как это делали, расскажи. Тебя тыкали
мордой в саки, я знаю. Дом там, где кот. Пословица такая. Отец неплохой парень,
но он судит о моем поколении по тому, что видит из ящика. У нас разные
музыкальные вкусы. Я как-то сказал ему, что меня тошнит от Шевчука и что он мне
кажется примитивным, а его тексты дерьмо. Отец сказал, что я просто испорчен, но
в этом нет моей вины, потому что я дитя девяностых. Ты тоже считаешь меня
испорченным? Наверное, вы оба правы. Послушай, кот, здесь нет никакого конфликта
поколений, здесь что-то еще. Он взял кота на руки и поцеловал. Играл Курт Эллинг
со своим Nature Boy.
Котяра гонял по комнате пакет. Знаешь, котяра, когда я понял, что не стоит
вкладывать себя в вещи? Когда маленькая сестра смыла в унитаз все мои киндеры.
Тебе нравится Пэт Мартино? Почти как пить мартини, скажи. Секс более сближает
людей, чем идеи. Это правда. Хочешь пиццы? Нужно купить хлоргексидин в аптеке.
Уже пять часов. Автобус идет в парк. Ты любишь шуршание пакета, а знаешь, как
поют рельсы? Примерно также изгибается пила. Я ненавижу этот звук. На севере
делать нехер. В Мурманске пахнет Скандинавией. Послушай, что я написал там.
Видишь, плывущий холод разбивается о пристань.
На расстоянье выстрела, ставший евнухом,
дожевывает дни ледокол.
Сюда по Гольфстриму малыш Робен Кристофер
отправит медведю свое белье,
чтобы тот не остался голым
в этот холодный год.
Дым возвещает о гибели сумрачных гобеленов
таких, где огромные фьорды и камни
спускаются на водопой.
Олени по свитеру уходят в страну оленью,
иных убеждая, что Санта еще живой
и смотрит за ними в оба
...ты должен дышать... пробуй.
Вот до сюда мне нравится, а дальше бред полный, я выбросил. Я и это через неделю
выброшу. Надо постричься, пусть мама меня заодно и побреет машинкой, но ей
сейчас некогда: они же носятся как угорелые.
Он встал, закрыл дверь в комнату – голоса родителей стали тише. Он лег на пол.
Пусть меня не трогают. Какая-то странная мысль пришла ему в голову. Он попытался
ее сформулировать. Старый маразматик так и не сумевший спустить курок у виска.
Русский романс. Социально-бытовая клетка. Не получается. Музыка была видимой как
будто одежда. Джаз – это расстегнутая рубашка, брюки и шляпа. Постельное белье
пахнет стиркой и сладкой слюной. В одной джазовой композиции жизни больше, чем в
лицах сотней людей, замерзающих сейчас на вокзалах. Котяра, погрей мои ноги,
только не царапайся.
– Эл, тебя мама зовет, – открыла дверь сестра, – нужно вынести мусор.
Я что у них вечный мусорщик.
– Оставь у двери.
Пойду, сделаю себе еще немного зеленого чаю. Может, удастся украсть сэндвич.
– Эл, ты мудак.
Он вопросительно посмотрел на сестру.
– Папа передал.
– Эл, мама нашла три твоих носка и спрашивает, где четвертый. Должен быть
четвертый.
– По-твоему у меня четыре ноги?
– Это тесто, убери руки!
– Чайник давно кипел?
– Только что, наливай.
Он зажег газовую конфорку и передвинул на нее чайник. Через несколько секунд
чайник засвистел, он выключил газ. Есть чай с османтусом, с бергамотом, с
незабудкой. Какой заварить? Он начал читать, что написано на каждой из упаковок.
Наконец, остановил свой выбор на незабудке. Он взял щепотку чая и кинул в
кружку, залил кипятком и накрыл крышкой от кастрюли.
– Ты знаешь, сколько лет насчитывает история чая в провинции Хунань? Две тысячи
лет. Если его экспортировали с самого начала, то его мог пить даже Иисус.
– Думаешь, Иисус пил этот чай?
– Думаю, что он мог его пить.
На кухне было тепло, в духовке запекалось что-то вкусное. Узорам муки не хватало
стола. Сестра вытирала лапы коту, чтобы он не разнес муку по комнате. Кот не
сопротивлялся, понимая, что натворил и виноват.
– Куда ты полез?
– Смотрю, что у нас есть.
– В этом шкафчике мука и сахар. Ты что придурок?
– Знаешь, что я узнал от одного парня, ехавшего со мной в поезде. Что раньше
охотникам за вороньи лапки давали патроны. Мне кажется, что ворона неплохая
птица, даже своеобразная. Я сказал ему, что такие как он разрушают фауну.
В другом шкафчике был мед, сушеные яблоки, какао, орехи, имбирь, соль, уксус и
шампиньоны. Чуть ниже – какие-то соленья и стопка клетчатых полотенец. Печенье к
чаю. У него обветрены губы, ему больно улыбаться. Он лег на пол. В
Бахчисарайской лавке с пряностями они ели рахат-лукум визирь с ароматом вишни в
кокосовой стружке, прежде чем отправиться обратно на побережье. А потом они
видели цепь военных кораблей на горизонте и солнце, падающее в бокал. Потом он
сцепился с тем парнем из Новоросса, но их быстро разняли. Легкий бриз уносил
клубы сигаретного дыма. Было здорово жить.
– Знаешь, почему я люблю дым?
– Почему?
– Не знаю, – он устыдился, он хотел сказать, что дым похож на воспоминания, но
эта мысль показалась ему детской, и он застеснялся произносить ее вслух. Он
обнял колени руками. И если слышишь ты, давай вернемся в наш дом, дом, дом.
Последний год у него не было дома. У медведя есть берлога. У лисицы есть нора.
Хочу понюхать елку и отразиться в елочной игрушке. Он блудный сын, но не
раскаявшийся, он снова уйдет, втаптывая тень в снег. Хочу еще пиццы, хочу есть
досыта. ты себе даже кеды не можешь купить а что ты купишь своим детям я хочу
красиво одеваться своим детям да я хочу норковую шубу кеды купить чувак она не
стоит того чтобы из-за нее убивали эй красавица садись из-за нее убивали столько
подвезу я сказал что такие как он разрушают… Отдай тапок. Твой чай остынет.
– Твой чай остынет.
Он поднес к губам кружку, листья, трава, тепло.
– Когда я стану знаменитым, ты будешь читать мой роман?
– Я одна и буду его читать. Пиши как Фолкнер.
– Нет. Я буду писать как я.
– Ну, хорошо. Все равно буду читать.
Они засмеялись.
