Она всегда любила горячий чай, но сегодня впервые подумала, что и от этого
удовольствия, пожалуй, придётся отказаться. Промокнув салфеткой тёмное мокрое
пятно на колене, она взяла трость, с усилием оттолкнулась от дивана одной рукой,
тяжело навалилась на свою опору и встала. В последние дни стало ещё хуже, чем
было. Недавно она упала, когда пыталась понюхать любимые розы в палисаде, а
вчера рука не смогла удержать кружку с чаем.
Сегодня обслуживающая, молодая девушка, пришла поздно, почти в полдень. Она
сказала, что наконец-то дождалась предложения от своего парня. «Мы не хотим
затягивать и начинаем готовиться, - добавила она. – Дора, ничего, если я сегодня
уже не буду возвращаться?» Разложила таблетки на кучки, каждую подписала,
разогрела позавчерашний суп и ушла. Дора не любила супы, но всегда говорила
себе, что пора любимых вещей прошла. Осталось только то, что можно и что за тебя
могут сделать другие. Не в её положении воротить носом.
В доме снова стало тихо. Дверь в сад была открыта; оттуда доносился шелест
листвы и птичий гомон. «Вся моя жизнь прошла под эти звуки», - подумала Дора.
Она слышала их, когда Адам первый раз привёл её к себе домой, слышала каждый
день, когда готовила в кухне или сидела на веранде с книгой, когда дети играли в
этой комнате и когда позвонил врач и сказал, что Адама привезли на «скорой» с
обширным инфарктом... В тот день он пошел к знакомому просить, чтобы тот вернул
наконец давний долг. Сумма была не слишком большая, но Адам назвал это делом
принципа, и Дора его поддержала.
…Или это было, когда он в жару отправился на футбольный матч…
Доковыляв до окна, она хотела взглянуть на улицу, но, кое-как отодвинув тяжёлую
штору, обнаружила наполовину закрытые жалюзи. Ей вдруг показалось, что в комнате
темно, как на чердаке, и всё вокруг неё пыльно, уродливо и давным-давно мертво.
«Зачем под шторой ещё и жалюзи? - удивлённо подумала она. – Вот это глупость.
Неужели была моя идея?..» Пытаясь не поддаться крадущемуся чувству страха, Дора
села обратно на диван. В открытую дверь дохнул ветер, и запахло дождём. Она
сидела, не замечая, как ровно держит спину от внутреннего напряжения. Пальцы
скользили по старому, жесткому шерстяному покрывалу, которое бог весть когда она
постелила на диван. «Вот, значит, как всё закончится... Одна в этом дряхлом,
тёмном доме... В могиле из поеденного молью барахла». Ей представилось, что в
доме совсем пусто и посреди голой комнаты лежит труп. Её труп, укрытый шерстяным
покрывалом. Отчаянное желание поступать не так, как положено, овладело ей, и
одновременно к горлу подкатил ком. «Я не буду пить таблетки. Не буду есть
дурацкий суп. Не буду слушать радио вечером, - думала она. – Мне скоро умирать,
конец один, так зачем я делаю это всё каждый день?» Тут тревога отступила, и
Дора закрыла глаза. «Да, зачем?.. Просто ничего больше не могу. Мне 83, мои ноги
не идут, а руки не держат. И голова, похоже, не в порядке... Но с другой
стороны, и правда: для чего человеку жить, когда он уже не в состоянии смотреть
кино, гулять, смеяться, танцевать, есть любимые блюда... Когда мужья, жёны,
друзья мертвы, а дети уехали на другой конец мира, и оказалось, что рядом нет
никого, кто знал его молодым, кто видит в нём не просто беспомощную рухлядь».
Зашумел и через минуту утих дождь.
Всё, что когда-то было, всё, что когда-то могло быть, - утратило смысл, и эта
вялая, сморщенная мысль заползла в её голову, распласталась там, осквернив
память как первое бесстыдное слово, услышанное ребёнком. Телесные муки,
выворачивающий нутро ужас – впереди. А там, за спиной бесстрастной старости, -
тени призраков, у которых нет уже ни значения, ни власти, нет чётких контуров и
цвета, нет запаха, голоса и давным-давно растаяли и испарились с кончиков
пальцев откровения и загадки их тел. Сколько ещё – день, неделя, месяц? – и у
них не останется даже полувыдуманных лиц. Что тогда? Старые фотографии? Хуже,
чем позавчерашний суп… Можно ли сказать, не кривя душой, что прожила жизнь не
зря? Была уважаема на работе, вышла замуж, вырастила детей – ну и что? Ну-и-что?
Какого сакрального смысла преисполнилось твоё существование благодаря этому?
Преисполнилось ли оно вообще чем-либо по-настоящему важным? Большим, чем то, что
принято считать таковым. Была ли ты собой? «Была ли я собой?..» Ты не хотела
третьего ребёнка. «Я не хотела…» Ты всей душой жаждала другой работы, но не
воспротивилась мужу, который счёл твоё желание прихотью; не перечила начальству,
добилась определённого успеха и в итоге не заметила, как умерли и истлели
талант, энтузиазм, дерзновение и сама мечта. «Всё истлело…» Ты бредила мыслью о
том, как будешь танцевать на сцене и срывать овации. «Я мечтала танцевать…» Кем
ты могла бы быть, теперь уже не узнать.
Тюлевая занавеска над дверью выгнулась дугой, впитывая ветер. Конус солнечного
света, промоченный дождём, упал с неба на паркет, и в бесплотной красоте его
мирно заплясали пылинки. Томная свежесть окрепшего лета поманила Дору, и, глухо
постукивая тростью о пол, она побрела на крыльцо.
Сев на скамейку, Дора глядела в сад. Чёрные вишни блестели в листве, осыпанные
крупными каплями. Тучи ещё не разошлись, но сквозь их истончившуюся серость то
тут, то там прорывались тёплые золотые стрелы. Она бывала счастлива не однажды,
и даже в общем почти счастлива, но может ли быть такое, что счастье, которое ты
испытываешь, - не твоё?.. Ведь мучило, лишало сна по ночам ощущение, что что-то
не так. Вдруг тебе было предначертано познать иное. Отпить из неведомого
источника, зачароваться невообразимыми звуками, впиться в так и не познанные
губы и расколоть безмолвие никем ранее не рождённой мыслью… Произвести фурор.
Перемешать краски. Низвергнуть идола и родить мессию.
Кто может сказать наверняка?
Ты даже не пыталась. «Я не пыталась…»
Вот твоя сцена – колеблется на ветру. И зрители ждут, вскидывая глазные яблоки к
чёрному своду. Ах, что за бред! Но ты чувствуешь, как они любят тебя? О, они
изнемогают уже 83 года и скоро начнут скандалить у кассы. …Накинь-ка боа. «Я
слишком стара…»
Солнце прорвало тучи и ослепило Дору.
«Я стара и скоро умру, но, быть может, у меня остался последний танец».
Она отложила трость, сняла тапочки и пошевелила искорёженными, шишковатыми
пальцами ног. Скинув кофту и оставшись в сорочке, Дора взялась одной рукой за
спинку скамейки, второй за подлокотник и, сотрясаясь всем телом, встала на ноги.
Покачнулась, ухватила руками воздух, упёрлась в стену сухой ладонью. Кофта
сползла на пыльное крыльцо. Дора стояла сгорбившись, а потом, разведя руки в
стороны, как эквилибрист, осторожно, едва отрывая ступни от гладкого дерева,
сделала шаг, второй и, затаив дыхание, ступила в полосу влажного света,
льющегося на крыльцо.
Что властно остановить тебя?
Она не чувствовала ног, только одну боль в одеревеневших мышцах и отголоски
тепла где-то там, где её тонкая кожа соприкасалась с опорой. Ветер устремился к
ней и, настигнув, запутался в раскрытых прозрачных руках, складках сорочки,
костлявых пальцах и бесцветных нитях волос. Она вдохнула его, и он прошёл сквозь
неё, вырвался наружу, нежно обнял её дряхлую стать, и Дора раскрыла широко глаза
и разогнула сгорбленную спину, со стоном, глотая слёзы, расправила плечи.
Тысячи глазных яблок буравят тебя взглядами.
Раз! Она вскинула руки. Два! Запрокинула подбородок. Солнечный свет пронизал её,
сочась сквозь поры. Вишни зашумели и окропили Дору водой, мириадами серебряных
капель, которые разбились о её тело и остались озёрами в глубоких морщинах. Она
вытянулась к небу всей собой, исковерканной старостью, немощью и болью. Пальцы
правой ноги робким полушёпотом оторвались от пола…
Аплодисменты! Рты раскрываются кричать «браво!», но что это? - на их месте
чёрные провалы, порождающие лишь утробный хрип. Он становится всё громче –
слышишь? Хрипят и хрипят, чёрт бы их побрал. Но, однако ж, в унисон…
…Ты не надела боа?
Ноги подкосились. В голове зашумело, и мир на мгновение перестал существовать.
Дора рухнула на деревянные ступеньки, рассекла локоть и едва не вывихнула ногу.
Сначала она лежала, чувствуя липкую кровь, боль и душный запах прогретого
солнцем дерева. «Старая дура, – подумалось ей. – Даже для последнего танца время
уже прошло». Затем Дора стала подниматься, цепляясь за перила, шатаясь, теряя
ориентацию в волнах головокружения и дурноты. Сердце дёргалось где-то в голове и
оглушало, словно бесконечная череда падений с высоты на асфальт – второсортное
кино.
«Боже, до чего я дожила… Каждый день, каждый проклятый день я старалась сделать
свою жизнь и жизнь семьи лучше. Найти верный путь, чтобы в старости ни о чём не
жалеть. Я даже думала, что у меня получается».
Единственное, что получалось, - мышиная возня. Ха-ха.
«Адам умер, а я… Я плакала потому…»
Скажи, давай.
«Потому что боялась оставаться одна».
То, что ты без зазрения совести называешь жизнью, - бессмысленное топтание земли
и набор движений, автоматизированных ещё твоими обезьяноподобными предками. Все
комплименты, благодарности и регалии – пустой звук. На работе тебя уже забыли,
твои воздыхатели давно кормят червей. Грамоты окажутся в мусорном баке раньше,
чем на могиле появится надгробие с какими-нибудь пафосными и пустыми словами. Ты
не исполнила ни одну свою мечту. И даже дети предпочли жить вдали. Что у тебя
есть сейчас – на пороге, перед рукой, протянутой тебе смертью?
Кстати, твой последний танец – полная лажа. Зрители недовольны. Они разошлись,
но знаешь что? - в пустоте ещё мечутся их злобные хрипы.
Дора заплакала. Глаза её блуждали в отчаянии, ища, за что зацепиться взгляду, с
чем вместе вынырнуть из затягивающей пучины. Время остановилось; прошлое
превратилось в ничто, настоящее стало ирреальным, мысли утратили каркас и
обмякли, а внутри черепа разрасталась тягучая, тысячетонная боль. И тут в
глубине сада она увидела колодец.
Каменный колодец с массивной деревянной крышкой сделал ещё отец Адама. Когда-то,
наверное, в нём была нужда, но на памяти Доры им не пользовался никто. Отпустив
перила, она медленно пошла по направлению к нему.
Каждый шаг длиною в несколько секунд стал пыткой - ноги нестерпимо ныли и
отнимались, в глазах плыли тёмные круги, внутренности скручивало, а лёгким было
мало места. Дора петляла, путаясь в собственных ногах и деревьях, и путь до
цели, как ей казалось, был долгим-предолгим…
Но она дошла. Дошла и стала толкать тяжёлую круглую крышку. Из груди её со
свистом вырывался старческий затхлый воздух. Тщедушное тело тряслось, и было
видно, как болтается дряблая кожа. Солнце хлестало лицо, и Дора захлёбывалась
светом, щурила мокрые невидящие красные глаза, однако толкала, толкала и толкала
до тех пор, пока крышка гулко не свалилась на землю.
Потом она перегнулась через край и заглянула в черноту. Не было видно ни зги,
даже цветные мушки замелькали перед глазами. «Это я», - сказала Дора задыхаясь,
так громко, как могла. Эхо, скучавшее здесь столько лет, ответило с готовностью,
вырвалось со дна, пронеслось в сырой тьме наверх и окатило её яростно-тоскливыми
звуками. Дора перегнулась сильней, чувствуя, как натягивается бескровная кожа,
давит в рёбра прохладный каменный край, как освежает запах глубины, влаги, слизи
и безвременья. Некоторое время она висела так, дёргая в воздухе босыми грязными
ногами, торчащими из-под задравшейся сорочки, а потом собрала силы, сделала
рывок и провалилась в чёрную глотку.
Никто не слышал глухой шлепок, всплеск и полный муки вскрик, размноженный до
бесконечности ликующим эхом. Солнечный свет тёк мимо, тучи давно рассеялись, и
шустрый воробей, слетев с наливающейся яблони, скакал по перевёрнутой крышке.
