Сегодня был суд. Собрались муж, сын с женой, дочка. Сказали:
– Садись.
Я села на диван, руки скрестила на коленях. Муж сел тоже на диван, в метре от
меня. Невестка – напротив, в кресле. Сын – возле двери на стуле. Дочка – в самом
отдаленном от меня месте – на кровати. Я почувствовала, что они что-то задумали
и что им неловко. Потом муж, он привык выступать на собраниях, начал:
– У тебя артериосклероз есть?
– Есть.
– Нефроптоз есть?
– Есть.
– Гипертония есть?
– Есть.
– Сердечно-сосудистая недостаточность есть?
– Есть.
Он торжественно перечисляет мои болезни, на каждую загибая палец, я смотрю на
его тощие, когда-то сильные руки, слёзы навёртываются мне на глаза.
– Отложение солей у тебя есть?
– Есть. Есть. Есть.
Сейчас вспомнит про грыжу, гастрит, холецистит и все остальные болезни, которые
могут быть в семьдесят один год.
– Так о чём же ты думаешь?
– Ни о чём.
– Вот именно. Ни-о-чём, – муж выразительно посту¬чал пальцем по лбу, невестка
при этом сморщилась. – Поэтому за тебя я думаю. И они, – муж тычет пальцем в
сторону детей, – думают.
– А я у вас что же, уже совсем дура?
– Выходит так.
– Папа, прекрати, – возмущается сын.
– Да! Да! Да! – гремит голос мужа. От этого голоса разрастается боль в голове,
ещё сильнее сжимается сердце. – И ты утверждаешь, что мыть полы, – у него на
губах торжествующая усмешка, – доставляет тебе удовольствие?
Я уже поняла, зачем они собрались.
– Может, и не удовольствие. Но это мне не трудно.
– Мама, – подает голос дочка, – для такой пожилой и больной женщины, как ты, это
уже трудно.
Дочка сидит на кровати. На ней махровый халат. Губы распухшие, глаза усталые.
Сегодня она смотрится на свои сорок лет.
– Нет, нет, мне не тяжело. Мне просто нужно раньше ложиться спать.
Муж не даёт мне больше говорить. Я слышу, что разу¬чилась делать даже то, что
умела раньше, что в квартире грязь, всё запущенно, готовлю я неумело... Когда он
заго¬ворил о еде, дочка оживилась. Они наперебой начали объ¬яснять мне, что надо
есть и что не надо. Я устала от их поучений. Я слышу их каждый день. Суп на
мясном бульо¬не нельзя. Котлеты жареные нельзя. Один ест овсяную кашу, другой
только гречку. Одному каждое утро надо подать сырую морковь, другому отварить и
тоже потереть на тёрке свеклу. Одному надо заварить шиповник, друго¬му – липовый
чай. Следить, чтобы в доме были мёд, сыр и орехи. Фрукты, овощи приносить только
с базара. Требова¬ния эти растут и меняются без конца. Когда я заглядываю в
холодильник, меня охватывает ужас – кастрюльки, кастрюльки, кастрюльки...
– У нас уже несколько дней в холодильнике киснет творог, – говорит муж. – Ты
приходишь с работы и валишься, словно куль. Ты не в состоянии даже сырники
приготовить.
Я чувствую, как у меня начинают дёргаться веко и ще¬ка. Для того чтобы этого не
заметили, я закрываю глаз ру¬кой. Теперь все увидят мою руку. Она дрожит. Я
должна её убрать, чтобы не заметили, сейчас скажут: ты такая старая, у тебя руки
дрожат. Но если я уберу руку, они увидят веко и щёку и скажут то же самое. Я
отворачиваюсь от них, словно ищу очки. Муж тут же говорит:
– Ты чего отворачиваешься?
Я отвечаю:
– Да вот, где-то очки...
Он констатирует с удовольствием:
– Ага, у себя под носом не видишь.
Действительно, очки передо мной на журнальном столике. Мне нужно протянуть к ним
руки, но они дрожат, и я не знаю, что делать.
– Валентина Степановна, – это невестка, я её люблю, но есть в ней что-то
неуловимое, что меня настораживает, – Вам, – говорит она, – действительно нужно
оставить работу.
– Как же оставить? Я всю жизнь работала. Что я буду делать сейчас?
– Тот же творог в порядок приведёшь, – влезает муж, но невестка осаживает его
тоненьким, почти детским голоском:
– Вы уже сказали, теперь я говорю.
Странное дело, муж, который никогда ни с кем не счи¬тается, замолкает. Невестка
продолжает говорить:
– Вы встаёте каждое утро в пять часов утра. В семь вы уже на работе, в девять –
половине десятого уходите домой... А так вы будете до девяти спать. У вас же от
недосы¬пания болят глаза. Так что выспитесь и будете делать то же самое, что и
сейчас после работы...
– Ходить в бассейн, в кино, в парк, – вставляет сын.
– Приезжать чаще к нам в гости.
– Спасибо, доченька, – я улыбаюсь невестке. Я знаю, ей не нравится, когда я к
ним приезжаю. И сыну, наверное, тоже. Он, когда я прихожу, только на несколько
минут откладывает книгу, а потом продолжает читать. Невестка поит меня чаем,
терпеливо слушает всё, что я говорю. Я знаю, что я говорю слишком много. Дома
мне приходится почти всё время молчать. Дочке, мужу не до меня. Поэтому я
выплёскиваю всё – и цены на рынке, и ссоры с мужем, и беды родственников, и
болезни, и кинофильмы... Я говорю, говорю, пока не натолкнусь на взгляд
невестки, не стушуюсь и не начну торопливо собираться домой. Меня никто не
удерживает. Я ещё потопчусь немного в прихожей, всё-таки мне не хочется ещё
уходить, потом возьмусь за дверную ручку, что-нибудь ещё скажу, поцелую невестку
в щёку, сын из комнаты крикнет: «До свидания», – и выйду.
Я всегда хожу в тёмных очках, чтобы люди не видели мои опухшие глаза. Я часто
плачу. Наверное, от старости. Когда я иду от сына и невестки, я тоже плачу, но
пока я еду в трамвае домой, вспоминаю, как у них уютно, спокойно, и радуюсь, что
побывала в гостях.
– Мне нравится работать, потому что я на людях.
– Не надо, мама, – иногда невестка зовёт меня мамой, – когда вы приходите на
работу, там ещё никого нет, а когда люди приходят, вы уходите.
– Там есть две молодые женщины, – возражаю я.
– Тоже уборщицы? – это сын.
– И ради каких-то девиц ты гробишь себя? – это муж.
– Ну, какое может быть общение с уборщицами? – это дочь.
Невестка молчит. Я за это ей благодарна. Все мои дети с высшим образованием.
Дочь, сын, невестка. Муж тоже имеет диплом. Да и я... Я иногда держу свой диплом
в ру¬ках. Тёмно-синий, с золотым тиснением. В нём я значусь инженером. Сколько
радости было, когда я его получила. Потом первый год работы, второй... Его я не
проработала до конца. Вышла замуж за военного. Пришлось оставить завод, надо же,
такая молодая, а была начальником цеха, и ехать за мужем. Жили в Средней Азии,
на Дальнем Востоке, в каких-то глухих уголках, где ни фабрик, ни заводов...
Работала санитаркой, учительницей, кассиром. Потом вой¬на. Я жила у сестры в
Москве. Уходила на завод, а трёхлет¬ний сын и годовалая дочка оставались одни.
Не работать я не могла. Мой отец, брат погибли на фронте. Муж дважды был ранен.
Я шла по цеху, а кругом на ящиках, чтоб быть повыше, у станков стояли дети...
Очень бледные и худые... Иногда я им отдавала половину своей пайки хлеба, другую
половину несла маленьким сыну и дочке. Когда я смотрю на своих взрослых детей,
мне не верится, что это они сиде¬ли у меня на коленях, шлёпали ручонками по
лицу. Я лю¬била их целовать. Интересно, что сейчас будет, если я по¬дойду и
поцелую сына или дочь. Сын, наверное, улыбнётся, мол, вот уж эти старческие
причуды, а дочка отстранится: «Отстань, мама». Я никогда не думала, что моя
маленькая весёлая девочка станет раздражительной и угрюмой. Я ей говорю: пора
выходить замуж, а она в ответ или плачет, или кричит. Плохо быть одной. Но
сейчас я бы хотела, чтобы они все ушли. Почему они собрались и учат меня, как
жить, вернее, не жить. Словно человек, который проработал всю жизнь, может
удержаться в четырёх стенах. Пусть я сейчас не начальник цеха, не мастер, я всё
равно приношу пользу. Сын, когда услышал эти мои слова, рассмеялся. Я не знаю,
что он делает у себя в институте. Только чувствую, что ему там неинтересно. Он с
удовольствием разводит голубей, читает книги и слушает музыку. Невестка в свои
тридцать лет мечтает о пенсии. Она б оставила школу, где преподает рисование, и
писала б картины. Дочка постоянно в поисках новой работы. Мне кажется, моим
детям не повезло. Я помню, с какой радостью я ходила в их годы на работу. А
сейчас... Мне просто страшно остаться одной. Даже если все они будут дома, я всё
равно буду одна. Это ещё страш¬нее. И ещё я хочу, чтобы у меня были свободные
деньги. Никто, кроме невестки, не знает, что получаю не шесть¬десят, а
восемьдесят пять рублей. Я кладу их на книжку и, когда кому-то из моих детей
трудно, я помогаю.
– Мама, – говорит дочка, – если ты не хочешь уходить с работы из-за денег, я
буду давать больше денег на еду.
– Правильно, – говорит сын. – У вас с отцом пенсии, отец ещё работает, и Нина, –
сын кивает в сторону сестры, – прилично получает. Вам на троих хватит.
По выражению лица невестки я вижу, что она полно¬стью согласна с сыном, только
избегает смотреть на меня. Этой осенью ей надо справить детишкам зимние пальто,
сапожки, шапки; у сына обтрепался ворот рубашки, дочка выплачивает кредит за
очередное пальто. Я уже потеряла счёт её покупкам. Несколько раз в год я отношу
узлы с её вещами в комиссионку, а она тащит в дом всё новые и но¬вые. В комнате
от них уже тесно. В ящиках её письменного стола губные помады, шампуни, бусы,
кольца... Муж злится на дочь. Я её жалею. Надо же ей чем-то заполнить свою
жизнь. Иногда ночью я слышу, как она плачет. Только по¬дойти мне к ней нельзя.
Мои дети не принимают от меня никакого участия. Невестка скрывает, когда у них
больны дети. Сын – что на работе у него была авария и он едва уцелел. Даже внуки
и те рассказывают мне только о хоро¬шем. Я не понимаю, зачем они лишают меня
возможности быть им нужной.
– Итак, мама, ты увольняешься или нет? – сын глядит на часы, пора ехать домой,
укладывать детей спать.
– Мы очень хотим, чтобы вы не уставали так и не болели, – у невестки полные
укора глаза.
– Мамочка, ну отчего ты молчишь? – дочка, словно маленькая, свернулась клубком
на кровати.
Что я могу им сказать?
– Значит, так, – рубит ладонью воздух муж. – Завтра утром кладёшь заявление на
стол.
Я замужем сорок пять лет. Все эти годы он был таким же резким, самодовольным. Я
во всём подчинялась ему. Не нравилась моя ночная работа – ушла с завода, надоела
ему моя коса – сделала стрижку. Он выбирал мне платья, губ¬ную помаду, институты
детям, много лет назад восстал против дочкиного жениха. Разозлившись, он всегда
зовет меня дурой. Я, и правда, перед ним делаюсь суетливой и бестол¬ковой. Дети
пошли не в меня. Когда-то они ему подчиня¬лись, а сейчас... Стоит им всем
сойтись, и я теряю покой. И сейчас я вижу, как они накалены. Особенно муж и
дочка. Он хочет, чтобы она выкладывала всю зарплату на стол, выходила замуж, она
– чтобы он не вмешивался в её лич¬ную жизнь, не орал, когда она приходит ночью,
не оскорблял приходящих к ней в гости мужчин... От ожидания скан¬дала я
постоянно напряжена. И только на работе я расслаб¬ляюсь...
Я смотрю на судящих меня. Я им благодарна за любовь ко мне, за тревогу. Я вижу
усталое лицо сына, тёмные кру¬ги вокруг дочкиных глаз; дрожащие, обтянутые сухой
стар¬ческой кожей руки мужа. В его крике я слышу боль за ме¬ня. Ему семьдесят
три. Он боится за меня, боится предстоящей нам обоим могилы. Мы давно не
говорили друг другу ласковых слов. Сейчас мне хочется прижать его руки к груди,
успокоить. Слёзы, я их уже не скрываю, катятся у меня по лицу.
– Вы не сердитесь на меня... Я буду работать.
Я сижу, окружённая со всех сторон их глазами, руки у меня по-прежнему скрещены
на груди. Муж прокурорским голосом начинает:
– У тебя артериосклероз есть?
– Есть.
– Отложение солей есть?
– Есть.
– Гипертония, энтероколит, сердечно-сосудистая не¬достаточность есть?
– Есть.
Он загибает пальцы один за другим. Дочка называет сумму, которую она выделит на
своё пропитание, невестка приглашает приезжать чаще в гости. Неожиданно среди
этих обвиняющих, убеждающих, уговаривающих слов я слышу тихие слова сына:
– Ты нас прости, мама.
