Все возвращается на круги своя. Хотя, в моем случае, говорит веселый доктор,
запуская мне по вене изотонический раствор Рингера-Локка с альбумином и
какими-то авторскими присадками, должными, по его задумке, обеспечить мне
комфортный переход в мир ласковых фей, это скорее похоже на грабли, с
монотонностью и силой кузнечного молота бьющие в пах, -капающая в мерник
голубоватая жидкость из пластикового пакета, болтающегося на роге стоящей у меня
в изголовье напольной вешалки из прихожей, катетер для отвода токсичной мочи в
моей огнем горящей уретре, он сам в облезлом кресле напротив с веселыми
прибаутками в мой адрес. Я в который раз вопрошаю, не сдохну ли я, а он, в сотый
же раз, отвечает, что на сей счет я могу не тревожиться, весь его многолетний
опыт указывает на неизбежность этого события, которое, впрочем, случится не
сегодня, ибо он по-настоящему ко мне привязался и сделает все, что в его силах,
дабы не потерять ставшего уж родным пациента. На этой пронзительной ноте
разговор зацикливается на круг, как бывало уже не раз и, что-то мне
подсказывает, еще не раз будет. Словно творение доктора Франкенштейна, не до
конца собранное или, вернее, основательно порушенное, я задаюсь сакраментальным
вопросом всех времен: как жить, будучи человеком. И как только я ощущаю, что в
следующую секунду непременно подохну, препарат в моей крови начинает
действовать, пробивая меня живительной испариной, тело расслабляется,
отказываясь инстинктивно искать эмбриональное положение, а мысли, пройдя сквозь
очищающее горнило боли, вяло дрейфуют в отстраненном поиске причин моего
теперешнего состояния. Меня качает на волнах теплого и безопасного, как
материнская утроба, океана, ласковые руки вынимают мои многострадальные органы и
промывают их в парном молоке, я слышу сквозь накатившую дрему голос доктора, он
говорит, что все будет хорошо, а сейчас полная отрешенность от всех внешних
впечатлений -необходимое условие для восстановления организма, который мне,
вопреки моим опасениям, еще послужит, и не нужно его отвлекать по пустякам.
Когда я был еще ребенком с нежной розовой печенью и чистым взором на мир, я
представлял себе свою дальнейшую жизнь так: маленький уютный домик с большой
верандой на берегу теплого моря, где так приятно просыпаться в гамаке с первыми
лучами солнца, ощущая бодрящую свежесть утра каждой клеточкой тела; долго и со
вкусом завтракать бабушкиным айвовым пирогом со взбитыми сливками и янтарным
медом; целыми днями гонять в воде прожорливых чаек наперегонки с веселой
лохматой дворнягой, моей всегдашней спутницей в экспедициях к ближайшим холмам,
где, за чертой прилепившихся домишек, в густых зарослях пахучей жимолости можно
укрыться от полуденного солнца, проникаясь чувством гармонии и сакральной связи
с окружающим миром, в котором всякий лист и всякая букашка были друзьями; а,
набегавшись вдоволь, засыпать в сладкой истоме на хрустящих простынях вместе с
угасающим днем, чувствуя кожей прохладное дыхание океана.
Как я понимаю сейчас, это была некая условная Абхазия, место счастливое и
беззаботное, куда бабушка в детстве каждое лето возила мои слабые легкие -ну и
прочие, разумеется, органы, -подышать целебным воздухом; некий античный элизиум,
не густо населенный близкими мне людьми или же людьми, интуитивно приятными,
проводящими свои дни в неге и покое за милыми сердцу необременительными
занятиями, игрой в подкидного дурачка, например, терпкими вечерами под домашнее
вино, тягучее, словно кровь, -дедушка смеха ради тайком давал мне отхлебнуть,
-наполняющее тело легкостью, а мысли -смутным ощущением значения бесполезных, в
общем-то, девочек, явленным мне сквозь жгучее желание потрогать соседскую Машу
за попу.
Я не мечтал, подобно большинству сверстников, о космосе и далеких планетах, не
стремился блистать в высших лигах спорта и на театральных подмостках, не хотел
становится героическим огнеборцем или, например, бравым исследователем
человеческой природы, одарившим мир панацеей от всех болезней ценой жизни
собственной. Нет, конечно, сам момент триумфа меня манил -не мог не манить! -но
уже тогда я ощущал некоторую несоразмерность, мягко говоря, затраченных средств
навязанным целям.
Я просто хотел вырасти, чтобы сполна насладиться теми благами, которые доступны
лишь взрослым. Предполагая, очевидно, что мне удастся протащить сквозь все
фильтры, кордоны и противотанковые надолбы, выстроенные на этом пути, мой
девственно чистый взгляд на мир, -то волшебство восприятия, которое я начал
творить вместе с первым шлепком по заднице в родильном отделении районной
больницы, выписанным мне дежурной акушеркой фигуральной путевкой в жизнь.
Когда мне исполнилось три года от роду –возраст более-менее устойчивых
воспоминаний, -меня, воспитываемого до сей поры попеременно свободными от иных
дел родственниками, отдали в детский сад, где я в первый же день, в порыве
экзальтации, отловил и перекусал всех детей. На допросе я не смог внятно донести
простую мысль, что поступил так от избытка нахлынувших впечатлений, не умея
иначе выразить переполнявшую меня радость бытия, и был немедля возвращен в лоно
семьи с рекламацией и советом направить дурную энергию в иное русло, а мой
первый опыт социальной адаптации закончился, не успев толком начаться.
Русло таковое не заставило себя ожидать. Отец мой, сам в прошлом средней руки
атлет-троеборец, одержимый желанием выковать из меня чемпиона, затаскал меня по
знакомым тренерам, коих у него, на мою погибель, оказалось не просто до хрена, а
даже несколько больше, чем требовалось, чтобы сделать жизнь шестилетнего
мальчика невыносимой. И началась для меня бесконечная череда спортивных травм: я
тонул в бассейнах, падал с батутов, лишался сознания в бесконтактных, на
сторонний взгляд, единоборствах, отбивал промежность гимнастическим козлом и все
это не пойми зачем; уставший и отчаявшийся, я живо представлял себе, как еще до
срока предстану пред апостолом Петром у врат небесных и на его вопрос «что же
ты, сынок, сделал хорошего в жизни», отвечаю, потупив взор, –«я прыгал в
длину!».
-Он идиот, Слава, -говорил очередной тренер за водкой-тюлькой моему отцу, когда
я, глотая сопли, сидел под дверью их каптерки, зализывая свежие увечья. -Руки
есть, ноги есть, ходит тоже вроде ровно, а все вместе –как Петрушка на палочке.
Забирай-ка ты его из спорта на хер, от греха! не его это.
Этого доброго человека я готов был расцеловать. Разочарованный же отец изменил
свое ко мне отношение на сдержанно-презрительное, а совершенная в своей емкости
формула «не мое» удачно вписалась в мою дальнейшую жизнь неким всеобъясняющим
клеймом.
Но папа не сдался. Сейчас я понимаю, что потрать он вполовину той энергии на
карьеру собственную, -сидел бы в президиуме, а тогда, на все мои робкие попытки
дезертировать с этого затянувшегося спортивного фестиваля, симулировав легкое
помешательство, неизменно отвечал, что, мол, было бы нас у него десяток, то уж,
хрен с ним, одним можно бы и пожертвовать. Стоит ли говорить, как истово молился
я каждую ночь всем святым, которых только мог вообразить, чтобы они смастерили
мне брата моих, сразу, лет и, по возможности, не убиваемого, как изваяние
железного сталевара на въезде в заморский Мариуполь, дабы он взвалил на себя
бремя отцовской любви, сняв с моих плеч эту непосильную ношу.
Как ни странно, все мои спортивные мытарства не нанесли ожидаемого упокоения
иным, требующим расхода нервной силы сферам, -жажда жизни брала свое. Школу я
поначалу воспринимал как неиссякаемый источник веселья, простодушно полагая его
непременным атрибутом счастливого детства. Сейчас я догадываюсь, что выплодив
меня на свет с обостренным, как у сабатиниевского Скарамуша, чувством смешного,
Судьба даровала мне возможность нахохотаться впрок. Что мир безумен я понял
много позже и поначалу беззлобно задирал его во всю прыть развитой не по годам
смекалки. Любую начатую учителем фразу я исхитрялся завершить по-своему звонким
голосом на весь класс, нещадно разрывая цементом схваченный учительский шаблон к
вящей радости моих однокашников. Я, черт возьми, имел успех!
Среди всех мнений о причинах подобного поведения самым здравым мне показалось
озвученное моей, не лишенной мистицизма тетей, заявившей ошарашенному педсовету,
что виной всему Сатурн, который вошел в момент моего рождения в седьмой Дом,
прервав гармонию небесных сфер и наделив язык волшебной силой.
Этот талант я не расплескал; застрявший в том доме Сатурн и ныне дает о себе
знать, определяя развитие некоторых ситуации по самым неочевидным неискушенному
уму сценариям. А тогда, отовсюду изгоняемый, я постигал азы смирения, натирая до
блеска паркет в коридорах, пока однажды не был замечен за этим
общественно-полезным занятием неким болтом из РОНО, случайно в неурочный час
оказавшимся в моей школе. Вопрос встал ребром –учителя наотрез отказывались
иметь со мной дело, инкриминируя мне синдром дефицита внимания и
гиперактивность, которые они, в посконно славянской манере зрить в корень, свели
воедино псевдонаучным термином «в жопе шило». Как со мной быть было не ясно:
спорт меня не берет, а детская каторга, как ни крути, запрещена даже у нас.
Родись я в какой-нибудь Америке, меня, неспособного усидеть за партой, отвели бы
к доброму психологу, который печально вздохнув и пожевав кустистыми бровями, со
всем приличествующим хорошему психологу тактом объяснил бы моим родителям, что
им достался мальчик очень-очень особенный и, помычав об интенсивности нервной
энергии, которой с лихвой хватило бы и на двоих обычных мальчиков, отсыпал бы
мне чудесных таблеток для особенных детей типа риталина или дексамфетамина и
вернулись бы мы все домой, взявшись за руки, друг другом довольные и счастливые.
И предстал бы я с этого дня пред учительским оком кротким и внимающим каждому
слову, и да Б-г с ними, не явленными шедеврами, ибо, как известно из классики,
«творцы нам тут на хрен не нужны». Я же, однако, изловчился появиться на свет в
стране православного экзорцизма и доктора Петра Петровича Кащенко, где всем
прочим школам психической коррекции исторически предпочлась единственно
карательная, избравшая из всего многообразия доступных средств как панацею от
душевных недугов осиротевший после запрета лоботомии электрошок. Единственным же
средством профилактики гиперактивности, как и всех прочих атрибутов счастливого
детства, была отцовская затрещина, выдаваемая без рецепта и со всем
приличествующим цинизмом к законодательно закрепленным где-то там правам
ребенка. Столь наглядная диалектика побудила меня сокрыть оскал духовного поиска
под овечьей шкурой смирения, которая была мне тесна как прошлогодний тулупчик, и
все чаще искать упокоения в мире, где никуда бежать не надо, а двигались лишь
мои фантазии. И путь мой к вожделенному покою, в отличие от счастливой школоты
заокеанской, был тернист и усеян вязанками наломанных дров.
