Она была безнадежна. Это мой муж так сказал. Кратко, но выразительно. Помню, я тут же
представила ее: неуклюжую, очкастую, в нелепых гольфах на коротких ногах. И при этом
жизнерадостная улыбка на один бок.
Рядом с ней я чувствовала себя гибким и опасным
зверем: пантерой, или, по крайней мере, кошкой. Дикой, конечно. Наверное, именно за это
ощущение я и любила ее больше всего. Стоило мне оказаться рядом с ней, - и я тут же
становилась центром притяжения, понятно, что не женского, а мужского внимания. А ей жизнь в
который раз предлагала обычно вакантную позицию летописца чужих побед.
Мы были
одиноки. То есть, одинока была она, а я до жуткого холодка свободна. Познакомились мы десять
лет назад. И чего, и кого только за это время в моей жизни не произошло! Я объездила мир,
пережила тысячу и одно романтическое приключение, сделала убедительную карьеру. Жизнь
удивляла и иногда радовала.
Как-то вдруг выросла моя девочка, которую я любила до
обморока, как и всякая вполне сумасшедшая мать... Я видела, что детка моя некрасива, но
это ничуть меня не расстраивало. Самое главное: она уже полностью ориентировалась в том
особом мире, где не нужно знать законы физики, чтобы создавать вокруг себя электрическое
поле под высоким напряжением. И совсем необязательно помнить правила валентности и
молекулярной диффузии, чтобы управлять некоторыми химическими реакциями. За своего
котенка я могла быть спокойной. В сочетании с умной головкой ее внешность будет ей
прекрасным помощником в будущей жизни. Моей дочери не придется со стороны наблюдать за
чужими состоявшимися судьбами. Свои победы она организует сама, и моя помощь ей вряд ли
понадобится. Да, забыла: «Симону де Бовуар» я, на всякий случай, запихнула подальше на
верхнюю полку. Нам с ней не по пути.
Но было у меня и еще кое-что. На финишной
прямой, когда личная свобода начала перерастать в обыкновенное женское одиночество, я, как в
последнюю шлюпку с тонущего «Титаника», просто впрыгнула в удачное замужество. Е-е-сть! Да,
теперь у меня есть все, чтобы считать, что жизнь удалась.
… И когда мы встречались,
я даже стеснялась своих очевидных преимуществ – того, что называется «успехами в работе и
счастьем в личной жизни».
А у нее жизнь стекала по каплям изо дня в день, из года в
год, собираясь в мелкую стоячую лужицу прожитых лет. И в этом покое было действительно
что-то безнадежное. Тихая работа за копейки в серьезной закрытой организации, тихая,
навечно прибранная квартира, где скорбно шуршит тихая мамаша, которая всегда имеет вескую
причину чувствовать себя самой несчастной. В этой тишине, нищете и безнадежности она жила и
умудрялась сохранять чувство этой самой жизни.
Когда она, попыхивая сигареткой и
поблескивая очочками, жизнерадостно улыбалась на один бок и небрежно спрашивала меня, как
там мои «делишки», мне хотелось дать ей медаль "За личное мужество”: в ее жизни не менялось
ничего.
Ну вот, личный паровоз на всех парах приближался к верстовой отметке с
роковой цифрой «сорок», а управляться со своей жизнью она еще так и не научилась. Все, что
когда-либо происходило в ее жизни, было задумано и осуществлено ее матерью.
Когда
она была маленькой, мать решила, что надо учить языки, и отдала дочь во французскую
спецшколу, что была неподалеку от их коммунальной квартиры на Кропоткинской.
Потом
мать выплакала на работе отдельную квартиру, и из центра они переехали в Бутырское
захолустье, где старый механический завод, парфюмерная фабрика «Свобода» и знаменитая тюрьма
врезались Бермудским треугольником в унылые жилые застройки. Мать оставила дочери ее
французскую школу. Начались поездки на автобусе и чтение учебников в метро.
Вопрос с
выбором института не стоял. Мать уже много лет работала секретарем у самого главного
начальника той самой серьезной закрытой организации. Не то что бы начальник так уж дорожил
своим бестолковым и не очень грамотным секретарем, но удалить от себя женщину, которая
претендовала на абсолютное первенство по несчастьям, просто рука не поднималась. И как можно
отказать, когда это крошечное создание, жалобно сложив на отсутствующей груди свои лапки,
опять начинает просить, нет, не за себя, а за любимую и единственную дочь.
С
университетом помогли не сразу. Сначала год пришлось поучиться на вечерке, потом ее легонько
подтолкнули - для придания ускорения - на дневное отделение. Мать могла устроить
экономический факультет, хотя сама дочка предпочла бы что-нибудь менее нудное, ну, например,
исторический.
После окончания университета работа нарисовалась по той же схеме все в
той же маминой организации. Планы на рабочий коллектив мать возлагала большие. Солидные все
люди, в основном, мужики при дорогих галстуках и разны, там, «лонжинах» и «брайтлингах», на
собственных автомобилях и с выездами в престижную - не какую-нибудь - заграницу по работе и
просто на отдых.
Но мужики продолжали ездить на своих авто и не торопились
предлагать подвезти ее дочь. И вообще ничего не торопились ей предлагать. Дочь вместе с
матерью возвращалась на маршрутке с работы домой, вместе ужинали. Потом мать смотрела
телевизор, а дочь читала у себя в комнате. В одиннадцать укладывались спать. Надежды на
замужество тихо хирели, как ничьи столетники и традесканции на подоконниках серьезной
закрытой организации.
Но вот жизнь расправила уныло сдвинутые бровки и сменила
кислую гримасу на сочувствующую улыбку. Улыбнулась чуть-чуть, краешком губ. Но и этого было
достаточно.
Уезжала в командировку сослуживица - пожилая тетя. Потому что была
хорошим специалистом и была уже одинокая. Но - не сложилось. Потому что жизнь улыбнулась не
ей, а совсем наоборот. И тете достался неожиданный инсульт и инвалидность, а матери достался
шанс отправить свою дочь заграницу.
И опять надежды. Овдовевший дипломат.
Разведенный завхоз в посольстве или где там еще, неважно. Приехавший на практику молодой
специалист. Он ведь, в конце концов, мог просто не успеть жениться. Ну, хоть кто-нибудь,
черт их дери. А тут ее дочь.
Но традесканции все так же тихо вяли и хирели на
подоконниках все два года командировки, и дочь, благополучно отработав в Латинской Америке
положенный срок, вернулась в свою тихую квартиру к матери. Заграница, как и накопленные
деньги, быстро превратилась в видение. Как будто и вовсе не было далекой, экзотической
страны, где людей тянет на любовь, как будто не было вокруг завхозов и дипломатов. И даже
молодых специалистов, приехавших на практику, черт их дери.
Жизнь опять начала
вывязывать крючком одинаковые петельки дней, недель и лет, не задерживаясь на пустых,
тягучих пропусках выходных и праздников.
Наши разговоры чаще всего были о том, как
все сложно: я разрывалась между мужем, ребенком от первого брака и работой. О том, какой
ценой достается мне этот жизненный успех, как давит ответственность на работе и о том, какие
все мужики, в сущности, скоты. Я старалась быть максимально деликатной по отношению к
ней и не особенно влезала в ее жизнь. Но она все равно улыбалась, щуря свои глазки, - то ли
от дыма "вечной своей папиросы" (так, кажется, Цветаева писала, не помню точно), то ли еще
почему.
Как-то я застала ее за сборами в отпуск: на диване были разложены допотопные
лыжные штаны, ковбойки и лифчик чуть ли не московского производственного объединения
«Черемушки». И кто меня дернул за язык сказать, что здесь для комплекта не хватает только
гитары и бороды: понятно ведь, что либо борода, либо лифчик.
Ну, сложно мне понять,
зачем взрослой тетке надо тратить своей отпуск на конно-пеший переход по Алтайским каким-то
там горам или плоскогорьям. Собственно, об этом я ее и спросила. Только и всего.
Напрасно я это сделала. Она перестала щуриться и пристально, с ненавистью посмотрела
на меня. Потом сказала: - Я не могу больше придумывать себе чем занять свои выходные. И
не могу каждый год придумывать чем заполнить свой отпуск. А также, вообще, всю жизнь. И я не
знаю, что мне с ней дальше делать. - С кем, с жизнью? - И с ней, и с матерью. Она
всегда все решала, она все сама делала. За меня. А где я сама, где все мое? А все мое живет
своей отдельной содержательной жизнью в малогабаритной квартире в Чертаново. А меня как бы
нет. Ни там, ни здесь. Но никто об этом не знает. И тебе я больше ничего не скажу. Ты все
прыгаешь с пестика на пестик («Ого!», – удивилась я), а я-то хорошо знаю, что такое
«настоящее» …
Грубая она все-таки девица. Действительно, бороды ей не хватает.
Хотя мое хорошенькое рыльце действительно было в пуху. И, если уж называть вещи своими
именами, пробы на мне ставить негде.
После этого мы долго не виделись. Я по-прежнему
на предельных скоростях носилась по городу и всему миру и при этом еще умудрялась не бросать
свое увлекательное занятие (как же неприлично она тогда выразилась!), а в ее жизни
по-прежнему не менялось ничего.
Но вот однажды весной, в те недолгие дни, когда
жизнь воспринимается исключительно через забытые за зиму запахи и неясное томление в теле,
она позвонила мне. Панической скороговоркой выпалила, что грядет встреча ее одноклассников,
что там будет Он - ну, тот, который в Чертаново. Что ей нужна отличная стрижка, и поэтому
отдаться она может лишь в мои непрофессиональные, но умелые руки.
Ах, кто бы знал,
как мы обе волновались! В каждой пряди ее слабеньких волос пряталось мое желание сделать ее
неотразимой. Мне казалось, что на эту дурацкую встречу одноклассников идем мы вместе и ее
поражение станет, несомненно, и моим.
Он действительно был Адам. Родители приехали в
Москву из Польши, сына отдали в спецшколу учить французский язык. Все-таки, какие-никакие, а
иностранцы. Сын был способным, и на него возлагались большие надежды. Со второго класса
они стали учиться вместе и сидеть за одной партой, пока в шестом он не нашел себе другую
соседку.
Представляя свой собственный огромный и такой вкусный кусок жизни - со
второго класса и до сегодняшнего дня, - отданный на съедение какому-то пусть даже Адаму, мне
становилось не по себе.
А она, как обычно, попыхивала сигареткой, поблескивала
очками, улыбалась набок и застенчиво признавалась: - Просто, я сделана из его ребра. Ну,
как Еву сделали из ребра Адама... Понимаешь?
Для меня это звучало даже не упреком.
Это был приговор... Потому что я не понимала. И вообще, на мой взгляд, она была даже не
ребро, а просто какая-то запчасть.
...И на этот раз тоже ничего особенного не
произошло. Ну, снова встретились бывшие одноклассники у нее дома. Адам облысел, растолстел,
с работы ушел, а с женой развелся. Весь вечер он скучал. А она тихо впитывала в себя
ощущение законченного совершенства сюжета: вот он, Адам, и вот рядом, в углу на диване, –
она. Его ребро. Она была почти счастлива, к тому же все сказали, что стрижка у нее
просто классная.
***
Как-то, вернувшись из очередного прекрасного далека, я
вспомнила о ней и позвонила. Я подробно рассказывала о своих впечатлениях, ну, и про
«пестики» – не удержалась - тоже немножко рассказала, а она, как всегда, слушала. Да и что
могла она мне сказать? А когда я уже попрощалась, то услышала ее небрежное: -
Кстати, я тоже хочу кое-что тебе сообщить. Мне есть теперь чем занять свои дни. И даже ночи.
У меня родилась девочка. И кто ее отец - моя мать никогда не узнает.
... Он больше
никогда не появился и ни разу не увидел свою дочь. Правда, однажды, когда бывшая
одноклассница показала ему фотографию веселой, кудрявой девочки - своей крестницы, он с
одобрением отозвался: - Хороший ребенок...
