Пятница 29.03.2024 11:49

Категории раздела

О конкурсе [17]
Орг.комитет [19]
Судьи [81]
Авторы [353]
Произведения на конкурс [352]
Аналитика [1]
Статьи конференции [1]

Поиск

Наш баннер


Наш блог





Форма входа

Логин:
Пароль:

Конкурс

Главная » Материалы раздела » Последняя волна » Произведения на конкурс

Нити стрекоз

Жигалова Анна Владимировна

Нити стрекоз




Грудной, громкий смех нарастал и врывался в уши, раздражал перепонки, но не Лаврика, который приближался по узкому безоконному коридору, что напоминал тюрьму и заставлял бессознательно ссутулиться, чтоб протиснуть широкие плечи. Вот тебе вместо будильника:
- Ремонт Василич! Ой, это я не вам, - фыркнула она привычно обернувшемуся на отчество Лаврику, тут же вернулась мыслью и продолжила Лифт Иванычем и Плинтус Петровичем. Снова этот смех, вульгарщина, обнаженные зубы. Утром с недосыпа Лаврику хочется всех убить, но эта девица…ведь созывала же вкруг себя смутные расплывчатые вещности, их тени вились рядышком, холодные и непрозрачные. Или просто близорукость размыла подруг по холсту обшарпанной стены. Даже без очков Лаврик знает, что эта – из сто первой группы, что следом за ним они зайдут в класс шуршащей говорливой стаей, что эта сядет на последнюю парту и тихонько нацепит наушник, как всегда один и в левое ухо. Когда Лаврик раскроет изъятый из куртки футляр и наденет очки, он разглядит предательницу – тонкую белую нить провода, уходящую под волосяную завесу, а диктуя очередную дату, будет гадать, что она слушает: нелепые песенки или футбольный радиоматч. Лаврик знает, что фамилия ее - Сирень, что недавно она перекрасилась в рыжую, что она вряд ли отличит французскую революцию от октябрьской. Но ей это и не нужно, когда есть Лифт, и Плинтус, и Ремонт Василич, вы подумайте… Нет, ну, что может развлекать в таких нелепостях? Разве что шифрует так знакомцев или преподов, не даром ведь отчество совпало. Нет, паранойя. Вот будь Лаврик Вениаминычем – тут уж не перепутать. У нее смешной нос, непришитой пуговкой. Ладно хоть не болтает, как те живчики на третьем ряду. Великолепная Четверка: три девчонки и пацан в вечно неглаженых футболках. Лаврик думал порой, зачем будущим банкирам история русского либерализма, в существование которого он втайне не верил. Но чтоб обеспечить благостную тишину, позволяющую наблюдать за нитью провода из-под парты в волосы и угадывать ушко, всегда спрашивал у Четверки, зачем они приходят на лекции, прекрасно зная, что и сам бы не смог ответить на этот вопрос. И тогда слышался лишь ровный голос Лаврика о крестьянской реформе (так почему это была профанация?), но с выверенным текстом лекций, рыжий Ремонт Василич, мысли никак не совпадали. Еще полчаса, а окно не закрывается, студенты расползлись в стороны и кутаются в куртки – ощетинившиеся ежи. Но иголки же не греют? А справа тянет холодом и жженой бумагой, и ноги в истоптанных кроссовках замерзать начинают всегда с больших пальцев.
Хочется праздника: встать посреди фразы и выйти на улицу в жалящий день. Конечно, холодные набоковские трамваи ездят только по Берлину, но нашенский дряблый тоже сойдет, если увезет от шушуканья третьего ряда и заученных слов: «вы пришли зачем?» Лаврик знает, что за прогулы увольняют, и тогда придется жить в долг, но так радостно вспомнить беспечное чувство освобождения, возникающее только в самоволке. А еще можно подойти к Сирени и вдеть бесхозный наушник, чтоб выяснить наконец, что она слушает на своей последней парте среднего ряда. И жестоко ошибиться, наткнувшись на попсу, или поболеть за компанию. Но впереди еще полчаса; полчаса, после которых надо заполнить птичьими каракулями журнал и занести его к надоевшей Замше. Ее пронзительный гипертрофированный голос будет зудеть об учебных планах: «не успеваем, вы поймите, мне же за эти часы отчитываться». Но как только Лаврик монотонно уверит ее в том, что втиснет оставшийся век в месяц (вместо любопытного: нафига банкирам история либерализма, да нет, вообще история им нафига?), она понизит тон. И лишь теперь пытка станет подлинной: не ор, а вот это неудовлетворенное воркование. Снова стриженая сорокалетняя бабенка будет намекать на «чашечку кофею», не подозревая, что устаревший кофей ничуть не прибавляет шарма или аристократизма. Лаврик знает, конечно, что кофей с таким прононсом не бывает просто напитком – никакой невинности, сплошные капризы и архаизмы в речи. Таких дамочек Лаврик не переносит: любовь строго по расписанию дважды в неделю в качестве поощрительного приза за хорошо поклеенные обои или отгрузку старого расстроенного фоно. Любовь, всегда завернутая в целлофан и подогретая в микроволновке, как обеды в самолете, которые заказывают исключительно из-за миловидности стюардессы. Но с Замшей подвох заключается в том, что разогретый ужин - на столе согласно графику, а стюардесса все не появляется. И нужно выдумывать аллергию на кофеин, да, и на теин заодно, ну, мне пора бежать и все такое, у меня, Замша Николавна, еще две пары в авиационном лицее. Мифические авиаторы не раз спасали Лаврика от разогретых ужинов; директор авиационного лицея, по отчеству, естественно, Петрович, заведовал ключами от тех дверей, что захлопываются за спиной и отрезают путь к воздушной свободе, что обрекают на несколько часов лекций, так вот, в 1861-м…

Вечеров Лаврик не выносит. Вечерами окна соседних домов постепенно, друг за дружкой, слепнут. Полная слепота начинается тогда, когда у Лаврика – пик подлинного полета, разброд мысли, исчерканная бумага записной книжки, вкус свежего мятного чая – часа в два, в три ночи. А некуда кинуть взгляд, чтоб поделиться строчкой – воспоминанием о наклоне сиреневой головы, чтоб вдеть наушник, наклоне, всплывшем в памяти как чаинки от размешанного сахара: затухающий танец. Да, взгляд кинуть некуда, соседские глаза закрыты. Хорошо еще, что в высотках не делают ставень. И вот световой мир вмещается в островок узкой кухни. Возможности диалога? – Отсутствуют. Конечно, порой трескучий цвет вафельного полотенца, висящего у раковины, оборачивается пестрым маминым хлопковым халатиком, пахнущим ее руками, манкой с вареньем, стружкой хозяйственного мыла в тазу и застоявшейся в раковине посудой. И бледный день в окошке, высвечивающий пятно хлопчато-вафельного халата. Так отступает ночь, проявляя мгновенье, когда мать оглядывается на Лаврика из толпы воспоминаний. Взбудораженный, Лаврик вскакивает и сдергивает полотенце с крючка, что убедиться ладонью: нет, холодное, несвежее – и изгнать жалостливое оконное отражение. Ночь наглым негром снова лезет в кухню, но утешение уже свернулось на коленях полотенцем и остывает в чашке. Танцоры лениво разлеглись на донышке, и Лаврик вновь будит, создает безобидную воронку, так и не отхлебнув. Чай простаивает и покрывается пленкой, пока Лаврик методично заполняет листы записных книжек. Он и сам толком не знает, что позволяет отодвинуть негра и дотянуть до утра, где Ремонт Василич, Сирень в наушниках и 1861-й: чашка, полотенце или куриные почеркушки.
Сумерки не так болезненны, ведь из-за них окна поднимают веки и расширяются электрические зрачки, поэтому встречает их Лаврик в старом сквере с уже ненужным Пушкиным в сердцевине. Приходится трястись в автобусе со всеми остановками, газолиновой вонью и липкими к пальцам билетиками – целых полчаса. Зато отсюда, с закругленного обордюренного возвышения лучше видно воду, можно смотреть на дорогу почти под ногами, особенно если сесть на поребрик и свесить их вниз, а за деревьями скрыты подступы к набережной. Ступни в кроссовках леденеют, с поребрика пришлось вскочить – жалится, Лаврик стоит примерзшим истуканом. Пушкинский конкурент. Она поднялась и распрощалась, пошла, чуть пружиня в ботиночках с белой полосой и наклоняя голову, чтобы вдеть наушник.
«Ну, мне пора, хорошо поболтали, пока». Да неужели же хорошо?
На вопрос, что она делает в разгар дня на его привычном маршруте вместо еще двух пар, Сирень ответила:
- Иногда хочется сбежать, - улыбка обозначила радость самоволки. Лаврик кивнул. Отпуск необходим, и хорошо, что есть Петрович с ключами. Пусть даже по Самаре не проложен маршрут набоковского трамвая, но нужные автобусы по расписанию отвозят в сквер – и это тоже неплохо, ради сквера Лаврик готов терпеть повторяющийся бубнеж кондукторши, запах радиатора и шансон из динамиков. Только самоволка и оправдывала весь этот ужас.
- Мне тоже, - ответил Лаврик, и она подняла бровь на манер Вивьен Ли. Интересно, долго ли училась? Лаврик прикидывал сроки, и лишь после онемевший Пушкин подсказал, что препод же не должен сознаваться...
Но она слушала, чуть наклонясь вперед, и наушники сняла – демонстрация или истинное уважение? И Лаврик, ловя сфокусированный взгляд, инстинктивно тянулся расстегнуть замок куртки и вынуть очки, но мешала странная мысль о ненужности лишних движений, словно боязнь руковзмахом спугнуть стрекозу. А еще очки – то же забрало.
- Знаешь, приезжая сюда я заранее знаю, что вот просто так сидеть в парках давно не принято. Нужно грызть семечки, пить пивко, курить. Делать хоть что-то. Занять руки кульком или бутылкой, упаковкой чипсов. Создать иллюзию деятельности, повторяющийся ритм: рот-упаковка-упаковка-рот. Сегодня мне проще, есть ты, для окружающих я занят собеседником. Но когда я приезжаю один, чтоб скоротать вечер, я знаю, что для грызущих и пьющих я опасен. Я становлюсь странно и неуютно заметен. Редко удается наблюдать за пришлыми в парк без некоторой нервозности. Они сторонятся, прикидываются, что не замечают, но чувство встревоженности пропитывает их и заставляет уйти чуть раньше, чем планировалось. Еще хуже, если я сижу с блокнотом… А вон тот парень удачно жульничает – его глаз официально зарегистрирован, а значит, безобиден, - Лаврик указал на фотографа, явно любителя, который все щелкал звуком затвора, и казалось, что фотографировал он спортсменов или ментов, играющих в футбол, хотя ни в нижних Струкачах, ни здесь, на вершине, никто не тренировался, и объектив беспардонно косился в направлении двух девчонок в черных куртках. Должно быть студентки. Тоже самоволка, только другая, без радости освобождения, но с озабоченностью: где зависнем и что будем пить.
- Тебе хорошо, у тебя есть плеер: заткнула уши – и окружающие не смеют вторгаться, понимаешь?.. Кстати, что ты слушаешь на лекциях? – вопрос неуместный, хотя и приближал к разгадке того, зачем банкиры ходят на историю.
- Джима Моррисона. Ваши лекции хорошо ложатся на музыку, – никакого ментального тупика, никаких зажимов и страха, что плеер отразится на оценке. К тому же, невозможно не любить Моррисона, черт возьми, он ведь умел ходить на руках.
Лаврик все спрашивал себя, почему же он сам не может. И не говорите, что не хотел учиться. Отговорки! В детстве Лаврик вставал на голову пятками к стене, но его вечно одергивали и, громко смеясь (гляди, какой маленький упрямец!) тянули за пятки к полу. Дескать, постоянный приток крови к вискам стимулирует нелепые мысли. А теперь из-за слабости мышц рук Лаврик не может выразить своей тяги к кульбитам иначе, чем куриными заметками в записных книжках, да еще перелистыванием редкого «Белого Человека». Лаврик – читатель в обратном порядке: сначала «Белый Человек», построчно, и лишь потом Верлен, побуквенно…
И пусть Джим Моррисон ходил на руках только в воображении, зато Сирень делает аранжировку на Лавриковы лекции. Когда она сказала, что не торопится и за компанию вышла из автобуса, Лаврик автоматически протянул ладонь. Теперь, глядя на угасающий в воде свет и предвкушая завтрашнюю простуду, он твердо знал, что поболтали правда хорошо, хотя он и забыл узнать о Ремонт Василиче. Глаза у нее карие. И как же здорово, и как же жаль, что тепла сиреневой ладошки Лаврику не поймать. Стрекоза была в перчатках.

15.02.2011-18.05.2011








Нравится



Общий список авторов и произведений можно посмотреть здесь

Задать вопрос автору можно здесь

"Последняя волна" форум





Категория: Произведения на конкурс | Добавил: LastWave (17.06.2013)
Просмотров: 1336 | Теги: проза, конкурс, Произведения, Рассказы

Облако тегов

Опрос

Считаете ли Вы, что у русского народа, титульной, образующей нации, должна быть единая культура?
Всего ответов: 348

Друзья сайта


Сайт по-читателей



НГУР


ЛИА Альбион
издательство Альбион



РНБ



Сайт о культуре


        Яндекс.Метрика